p>Если мы возьмем самую типичную для Дерриды серию, или, как он ее называет,
"культурную матрицу аксиологических оппозиций": голос/письмо, звук/молчание, бытие/небытие, сознание/бессознательное, внутри/вне, реальность/образ, вещь/знак, наличие/отсутствие, означаемое/означающее, ис- тинное/ложное, сущность/кажимость и т.д., то несмотря на утверждение ученого, что главным для него в их отношениях является не их взаимное отрицанне, а принцип взаимодействия, понимаемый как принцип "бесконечной игры", уже в подобной постановке вопроса заметна неизбежная переоценка ценностей. И фактически все теоретики и историки современной критики, занимавшиеся "проблемой Дерриды" (В. Лейч, Х. Харари, Дж. Каллер, К.
Батлер, Ж.-И. Тадве, Дж. Эткинс и многие дру- гие) единогласны в этом вопросе -- Деррида, по их мнению, осуществил полную перемену мест логоцентрических полярно- стей" (Лейч, 2, с., отдав явное предпочтение второму ряду членов оппозиции как иерархически для него более значи- мому.
Он посвятил немало страниц этой проблеме, иллюстрируя взаимодополнительность обеих сторон бинарной оппозиции, но никогда не ставил под сомнение приоритет письменной речи над устной и знака над обозначаемой им вещью или явлением со всеми вытекающими из этого последствиями.
"Дополнение"
Эту тему Деррида неод- нократно развивал, выдвигая еще целый ряд понятий, из которых наиболее часто им применяемым является "дополнение". В
Дерридеанской концеп- ции "дополнения" ощутимо несомненное влияние
"принципа дополнительности" Н. Бора; при этом Деррида прямо называет
"дополнение" другим наименованием "различения" (148, с. 215) в пишет:
"Концепция дополнения... совмещает в себе два значе- ния, чье совместное сожительство столь же странно, как и необ- ходимо. Дополнение как таковое прибавляет себя к чему-то, т. е. является излишком, полиотой, обогащающей другую полно- ту, высшей степенью наличия...
Но при этом дополнение еще и замещает. Оно прибавляет- ся только для того, чтобы произвести замену. Оно внедряется или проникает в-чье-то-место; если оно что-то и напорет, то это происходит как бы в пустоте. Если оно что-то и репрезен- тирует, порождая его образ, то только в результате предшест- вующего ему изъяна в наличии. Являясь компенсирующим и замещающим элементом, дополнение представляет собой заме- нитель, подчиненную инстанцию, которая занимает место. В качестве субститута оно не просто добавляется к позитивности наличия, оно не дает никакого облегчения, его место обозначено в структуре признаком пустоты. Это второе значение дополнения не может быть отделено от первого... Каждое из двух значений самостирается или стано- вится весьма неясным в пространстве другого. Но их общая функция в этом и проявляется: добавляется ли оно или замеща- ет, но добавление является внешним, находится вне той пози- тивности, на которую оно накладывается, оказывается чуждым тому, что -- для того, чтобы быть замещенным дополнением, должно быть чем-то иным по сравнению с дополнением"
(144, с. 144-145).
Иными словами, дополнение необходимо для того, чтобы покрыть какой-либо недостаток, но тем самым оно и обнаружи- вает существование того "вечного недостатка", который предпо- ложительно всегда существует в любом явлении, предмете, по- скольку никогда не исключает возможность их чем-то допол- нить. Из этого делается вывод, что сама структура дополнения такова, что предполагает возможность в свою очередь быть дополненной, т. е. неизбежно порождает перспективу бесконеч- ного появления все новых дополнений к уже имеющемуся. С точки зрения Дерриды, все здание западной метафизики осно- вано на этой возможности компенсации "изначальной нонпре- зентности", и введение понятия "дополнения" (или "допол- нительности") как раз и направлено на "демистифи- кацию", на "разоблачение" самого представления о
"полном", "исчерпывающем наличии".
В качестве одного из многочисленных примеров, приводи- мых Дерридой, сошлемся на один. Французский ученый анали- зирует рассуждения Руссо об изначальной неиспорченности природы по сравнению с культурой и о
"естественном" превос- ходстве первой над второй. Каллер в связи с этим отмечает: "Руссо, например, рассматривает образование как дополнение к природе. Природа в принципе совершенна, обладает естественной полнотой, для которой образование представляет собой внешнее дополнение. Но описание этого дополнения обнаружи- вает в природе врожденный недостаток; природа должна быть завершена -- дополнена -- образованием, чтобы в действи- тельности стать собой: правильное образование необходимо для человеческой природы, если она должна проявиться в своей истинности. Логика дополнительности, таким образом, хотя и рассматривает природу как первичное условие, как полноту, которая существует с самого начала, в то же время обнаружива- ет внутри нее врожденный недостаток или некое отсутствие, в результате чего образование, добавочный излишек, также стано- вится существенным условием того, что оно дополняет" (124, с. 104). Исходя из этой перспективы таким образом понятого "дополнения", можно сказать, что поскольку невозможно себе представить вне культуры то, что является ее первоочередным и главным порождением, -- человека, то тогда и невозможно представить человека в одной своей природной изначальности без его
"дополнения" культурой.
В качестве доказательства реального действия этого "механизма дополнительности" Деррида приводит высказывание Руссо в "Исповеди", где, жалуясь на свои "неловкости" в об- ществе, он утверждает, что, находясь в нем, он оказывается не только в просто невыгодном для себя положении, но и даже совершенно иным, другим человеком, чем он есть на самом деле. Поэтому он сознательно сторонится, избегает общества и прибегает к помощи "письма", т.е. письменной, а не устной формы самовыражения. Ему приходится это делать, чтобы объ- яснить обществу, другим людям, свои мысли, а в конечном счете и самого себя: "ибо если бы я там находился, то люди никогда бы не узнали, чего я стою" (148, с. 208).
Но Деррида идет дальше рассуждений подобного рода, ко- торые вполне могли бы уложиться в рамки аргументации "здравого смысла", и обращается к анализу
"Исповеди" Руссо, чтобы на ее примере доказать неизбежность логики дополни- тельности, посредством которой реальные события и исторически реальные люди превращаются в фиктивные персонажи ("фигуры") письма, а сложные, экзальтированные отношения Руссо-протагониста собственного произведения с мадам Варанс, его возлюбленной "Маман", рассматриваются ученым как харак- терный образец дополнения-замещения (здесь и "Маман" как субститут матери
Руссо, и сексуальные фетиши, "замещающие" для Руссо мадам де Варанс в ее отсутствии): Через этот ряд последовательных дополнений проявляется закон: закон беско- нечно взаимосвязанных рядов, неизбежно умножающий количество дополняющих опосредований, которые и порождают это ощущение той самой вещи, чье появление они все время задер- живают: впечатление от самой этой вещи, ее непосредственность оказывается результатом вторичного восприятия. Все начинается с посредника" (148, с. 226).
Перед нами попытка, и, надо сказать, проводимая доволь- но последовательно, ревизии традиционной диалектики гегелев- ского образца, заключающаяся прежде всего в опровержении гегелевского метода "снятия" противоречий и трактовки самой противоречивости как условия, даже принципа всякого развития. Если Гегель был склонен к "позитивному" разрешению проти- воречий и сводил основную философскую проблематику к телео- логическому саморазвитию духа, то Дерриде, для которого идея целенаправленности прогресса, как "наивно позитивистская" по своему характеру, чужда, гораздо ближе установка на кантов- скую неразрешимость апорий.
И именно подобная, казалось бы, чисто философская, по- становка вопроса имела огромное и самое непосредственное воздействие на развитие литературной критики. Вслед за Дер- ридой уже несколько поколений критиков ищут в исследуемых ими литературных текстах "логические неразрешимости", сделав эти поиски предметом своего анализа.
Программа деконструкции и "грамматология"
Возвращаясь к дерриденской концепции знака, еще раз повторим, что борьба французского ученого с традиционными семантическими концепциями составляет только часть, и далеко не самую существенную, его "де- конструктивистской программы", поскольку основным предме- том его критики являются не столько способы обозначения, сколько то, что обозначается -- мир вещей и законы, ими управляющие. С точки зрения Дерриды, все эти законы, якобы отражающие лишь желание человека во всем увидеть некую "Истину", на самом деле не что иное, как "Трансцендентальное Означаемое" -- порождение "западной логоцентрической тра- диции", стремящейся во всем найти порядок и смысл, во всем отыскать первопричину, или, как уже было сказано выше, навя- зать смысл и упорядоченность всему, на что направлена мысль человека.
Для Дерриды, как и для Ницше, на которого он часто ссы- лается, это стремление обнаруживает якобы присущую "западному сознанию" "силу желання" и "волю к власти". В частности, вся восходящая к гуманистам традиция работы с текстами выглядит в глазах Дерриды как порочная практика насильственного "овладения" текстом, рассмотрения его как некоей замкнутой в себе ценности, вызванного ностальгией по утерянным первоисточникам и жаждой обретения истинного смысла. Поэтому он и утверждает, что понять текст для гума- дистов означало "овладеть" им, "присвоить его, подчинив его смысловым стереотипам, господствовавшим в их сознании.
В этой перспективе становится очевидным, что в основе деятельности Дерриды лежит тот же импульс, который опреде- лил разоблачительный пафос всей западной постструктуралист- ской мысли: доказать внутреннюю иррациональность буржуаз- ного (возводимого в ранг общечеловеческого) образа мышления, традиционно и, с точки зрения постструктуралистов, более чем незаслуженно и даже незаконно претендующего на логичность, рациональность, разумность и упорядоченность, что в целом и обеспечивало его "научность".
Именно этой традиционной форме научности и должна бы- ла противостоять
"грамматология" -- специфическая форма "научного" исследования, оспаривающая основные принципы общепринятой "научности". Деррида об этом прямо говорит в ответ на вопрос Ю. Кристевой, является ли его учение о
"грамматологии" наукой: "Грамматология должна деконструиро- вать все то, что связывает понятие и нормы научности с онто- теологией, с логоцентризмом, с фонологизмом. Это -- огромная и бесконечная работа, которая постоянно должна избегать опас- ности классического проекта науки с ее тенденцией впадать в донаучный эмпиризм. Она предполагает существование своего рода двойного регистра практики грамматологии: необходимости одновременного выхода за пределы позитивизма или метафизи- ческого сциентизма и выявления всего того, что в фактической деятельности науки способствует высвобождению из метафизи- ческих вериг, обременяющих ее самоопределение и развитие уже с самого ее зарождения. Необходимо консолидировать и про- должить все то, что в практике науки уже начало выходить за пределы логоцентрической замкнутости.
Вот почему нет ответа на простой вопрос, является ли грамматология
"наукой". Я бы сказал, что она ВПИСАНА в науку и ДЕ-ЛИМИТИРУЕТ ее; она должна обеспечить сво- бодное и строгое функционирование норм науки в своем собст- венном письме; и еще раз! она намечает и в то же время раз- мыкает те пределы, которые ограничивают сферу существования классической научности" (155, с. 48-49).
Это высказывание довольно четко определяет границы той "революционности", которую Деррида пытается осуществить своей "наукой о грамматологии"; ведь
"нормы собственного письма" науки -- это опять, если следовать логике француз- ского "семиотического философа", все те же конвенции, услов- ности наукообразного мышления (письменно зафиксированные отсюда в данном случае и
"письмо"), определяемые каждый раз конкретным уровнем развития общества в данный историче- ский момент. И этот уровень неизбежно включает в себя фило- софские, т. е. "метафизические", по терминологии Дерриды, предпосылки, на которые опирается, из которых исходит любой ученый в анализе эмпирических или теоретических данных, и зависимость его выводов от философского осмысления его работы несомненна.
Речь письменная и устная
Апелляция к "нормам собственного письма" восхо- дит еще к одному постулату, важному во всей системе до- казательств Дерриды, -- к тезису о примате графического оформления языка над устной, живой речью. С этим связано и стремление французского уче- ного доказать принципиальное преимущество грамматологии над фонологией, или, как он выражается, над принципом фоноло- гизма, в чем заключается еще один аспект его критики соссю- ровской теории знака, основанной на убеждении, что "предметом лингвистики является не слово звучащее и слово графическое в их совокупности, а исключительно звучащее сло- во", что ошибочно "изображению звучащего знака" приписывать
"столько же или даже больше значения, нежели самому этому знаку" (Соссюр,
55, с. 63).
Отрицательное отношение Дерриды к подобной позиции объясняется тем, что
"устная форма речи " представляет собой живой язык, гораздо более непосредственно связанный с дейст- вительностью, чем его графическая система записи -- письмо в собственном смысле слова, -- условный характер которой (любое слово любого языка можно записать посредством раз- личных систем нотации: кириллицей, латиницей, деванагари, иероглифами, различными способами фонетической транскрип- ции и т.д.) способен значительно усиливаться в зависимости от специфики самой системы, ее исторического состояния, традици- онности, консервативности и т.д. Условность графики и позво- ляет Дерриде провести свое "различение", фактически означаю- щее попытку если не разбить, то во всяком случае значительно ослабить связь между означающим и означаемым. В этом за- ключается главными смысл противопоставления phone (звука, голоса, живой речи) gramme (черте, знаку, букве, письму).
В сборнике своих интервью "Позиции" Деррида подчерки- вает: "Phone на самом деле является означающей субстанцией, догорая дается сознанию как наиболее интимно связанная с представлением об обозначаемом понятии. Голос с этой точки зрення репрезентирует само сознание" (155, с. 33). Когда чело- век говорит, то, по мнению французского семиотика, у него создается "ложное" представление о естественной связи озна- чающего (акустического образа слова) с означаемым (понятием о предмете или даже с самим предметом, что для Дерриды абсолютно неприемлемо): "Создается впечатление, что озна- чающее и означаемое не только соединяются воедино, но в зтой путанице кажется, что означающее самоустраняется или стано- вится прозрачным, чтобы позволить понятию предстать в своей собственной самодостаточности, как оно есть, не обоснованное ни чем иным, кроме как своим собственным наличием"
(там же).
Другая причина неприятия "звуковой речи" кроется в фило- софской позиции французского ученого, критикующего ту кон- цепцию самосознания человека, которая получила свое классиче- ское выражение в знаменитом изречении
Декарта: "Я мыслю, следовательно я существую" (Cogito ergo sum). "Говорящий субъект", по мнению Дерриды, во время говорения якобы пре- дается иллюзии о независимости, автономности и суверенности своего сознания, самоценности своего "я". Именно это "сogito" (или его принцип) и расшифровывается ученым как "трансцендентальное означаемое", как тот "классический центр", который, пользуясь привилегией управления структурой или навязывания ее, например, тексту в виде его формы (сама оформленность любого текста ставится ученным под вопрос), сам в то же время остается вне постулированного им структурного поля, не подчиняясь никаким законам.
Эту концепцию "говорящего сознания", замкнутого на себе, служащего только себе и занятого исключительно логическими спекуляциями самоосмысления,
Деррида называет "феномено- логическим голосом" - "голосом, взятым в феноменологическом смысле, речью в ее трансцендентальной плоти, дыханием интен- циональной одушевленности, трансформирующей тело слова... в духовную телесность. Феноменологический голос и будет этой духовной плотью, которая продолжает говорить и наличество- вать себе самой -- ПРИСЛУШИВАТЬСЯ К СЕБЕ
-- в отсутствие мира" (158, с. 16).
В сущности, этот "феноменологический голос" представляет собой одну из сильно редуцированных ипостасей гегелевского мирового духа, в трактовке
Дерриды -- типичного явления западноевропейской культуры и потому логоцентрического по своему характеру, осложненного гуссерлианской интенциональ- ностью и агресснвностью ницшеанской "воли к власти". Как отмечает Лентриккия, "феноменологический голос" выступает у Дерриды как
"наиболее показательный, кульминационный при- мер логоцентризма, который господствовал над западной мета- физикой и который утверждает, что письмо является произведе- нием акустических образов речи, а последние, в свою очередь, пытаются воспроизвести молчаливый, неопосредованный, самому себе наличный смысл, покоя- щийся в сознании" (295, с. 73).
"Письмо"
Подобной постановкой вопроса объясняется и воз- никновение дерридеанской концепции "письма". В принципе она построена скорее на нега- тивном пафосе отталкивания от противного, чем на утверждении какого-либо позитивного положения, и связана с пониманием письма как сознательного института, функционирование которого насквозь пронизано принципом дополнительности; эта концеп- ция, что крайне характерно вообще для постструктуралистского мышления, выводится из деконструктивистского анализа текстов Платона,
Руссо, Кондильяка, Гуссерля, Соссюра. Деррида рас- сматривает их тексты как репрезентативные образцы "логоцентрической традиции" и в каждом из них пытается вы- явить источник внутреннего противоречия, якобы опровергаю- щего открыто отстаиваемый ею постулат первичности речи (причем, речи устной) по отношению к письму. Причем, по аргументации Дерриды, суть проблемы не меняется от того, что существуют бесписьменные языки, поскольку любой язык спо- собен функционировать лишь при условии возможности своего существования в "идеальном" отрыве от своих конкретных носи- телей. Язык в первую очередь обусловлен не "речевыми собы- тиями" (или "речевыми актами") в их экзистенциальной непо- вторимости и своеобразии, в их зависимости от исторической конкретности данного "здесь к сейчас" смыслового контекста, а возможностью быть неоднократно повторенным в различных смысловых ситуациях.

Иными словами, язык рассматривается Дерридой как соци- альный институт, как средство межиндивидуального общения, как "идеальное представление" (хотя бы о правилах грамматики и произносительных нормах), под которые
"подстраиваются" его отдельные конкретные носители при всех индивидуальных от- клонениях от нормы -- в противном случае они могут быть просто не поняты своими собеседниками. И эта ориентация на нормативность (при всей неизбежности индивидуальной вариа- тивности) и служит в качестве подразумеваемой "допол- нительности, выступая в виде "архиписьма", или прото- письма", являющегося условием как речи, так и письма в узком смысле слова.
При этом внимание Дерриды сосредоточено не на проблеме нарушения грамматических правил и отклонений от произноси- тельных норм, характерных для устной, речевой практики, а на способах обозначения, -- тем самым подчеркивается произволь- ность в выборе означающего, закрепляемого за тем или иным означаемым. Таким образом, понятие "письма" у Дерриды вы- ходит за пределы его проблематики как "материальной фикса- ции" лингвистических знаков в виде письменного текста: "Если "письмо" означает запись и особенно долговременный процесс институированных знаков (а это и является единственным нере- дуцируемым ядром концепции письма), то тогда письмо в целом охватывает всю сферу применения лингвистических знаков.
Сама идея институирования, отсюда и произвольность знака, немыслимы вне и до горизонта письма" (148, с. 66).
В данной перспективе можно сказать, что и вся первона- чальная устная культура древних индоарийцев состояла из ог- ромного количества постоянно пересказываемых и цитируемых священных (т.е. культурных) текстов, образовывавших то "архиписьмо", ту культурную "текстуальность мышления", через которую и в рамках которой самоопределялось, самосознавалось и самовоспроизводилось сознание людей той эпохи. Если встать на эту позицию, то можно понять и точку зрения Дерриды, рассматривающего исключительно
"человека культурного" и отрицающего существование беспредпосылочного
"культурного сознания", мыслящего спонтанно и в полном отрыве от хроно- логически предшествующей ему традиции, которая в свою оче- редь способна существовать лишь в форме текстов, составляю- щих в своей совокупности
"письмо".
Отсутствие "первоначала"
Другой стороной этой позиции является признание факта невозможности оты- скать "предшествующую" любому "письму" первоначальную традицию, поскольку любой текст, даже самый древний, обязательно ссылается на еще более ветхое предание, и так до бесконечности. В результате чего и само понятие конечности оказывается сомнительным, очередной "метафизической иллюзи- ей, где культурное "дополнение" присутствует "изначально", или, по любимому выражению Дерриды, "всегда уже": "... никогда ничего не существовало кроме письма, никогда ничего не было, кроме дополнений и замещающих обозначений, способных возникнуть лишь только в цепи дифференцированных референций.
"Реальное" вторгается и дополняется, приобретая смысл только от следа или апелляции к дополнению. И так далее до бесконечности, поскольку то, что мы прочли в тексте: абсолютное наличие. Природа, то, что именуется такими слова- ми, как "настоящая мать" и т. д., -- уже навсегда ушло, нико- гда не существовало; то, что порождает смысл и язык, является письмом, понимаемым как исчезновение наличия" (148, с. 228).
Исследователи Западной Европы и США в общем единодушны в определении основной тенденции работ французского ученого. Лентриккия характеризует ее как "попытку разрушить картезианское "я" (295, с. 384), Х. Шнейдау -- как
"банкротство секулярно-гуманистической традиции" (351, с. 180). Переводчица на английский язык книги "О грамматологии" и автор авторитетного предисловия к ней Г. Спивак несколько по-иному сформулировала "сверхзадачу"
Дерриды, определив ее как попытку "изменить некоторые привычки мышления"
(149, с. ХVIII). Наиболее заметные последствии этих изменений сказались в новом способе критического прочтения литературных текстов. Дж. Эткинс, в частности, отмечает, что для Дерриды любое "письмо" (т. е. любой культурный текст) никогда не является простым средством выражения истины. Это означает, помимо всего, что даже тексты теоретического характера
(литературоведческие и философские) должны прочитываться критически, иными словами, подвергаться точно такой же интерпритации, как и художественные произведения. С этой точки зрения, язык никогда не может быть "нейтральным вместилищем смысла" и требует к себе обостренного внимания (70, с. 140).
Деррида и его последователи, замечает Эткинс, не только отстаивают этот тезис теоретически, но и часто демонстрируют его формой изложения своих мыслей; недаром постструктуралисты и деконструктивисты постоянно обвиняются своими оппо- нентами в преднамеренной затемненности смысла своих работ.
В связи с этим следует обратить внимание еще на одну особенность аргументации Дерриды. Если в обычном "философски-бытовом" сознании "снятие" имеет довольно отчетливый смысловой оттенок "разрешения" противоречий на конкретном этапе их существования, упрощенно говоря, характер временного разряжения напряжения, то в толковании франдузского ученого, как мы уже видели хотя бы на примере "дополнения", оно понимается исключительно как возведение на новую, более высокую ступень противоречивости с сохранением практически в полном объеме прежней противоречивости низшего порядка. В результате чего создается впечатление отсутствия качественного перехода в иное состояние -- вместо него происходит лишь количественное нагнетание сложностей. Отсюда и то ощущение постоянного вращения исследовательской мысли вокруг ограниченного ряда положений, при всей бесчисленности затрагиваемых тем и несомненной виртуозности их анализа. При этом сама мысль не получает явного, логически упорядоченного раз- вития, она движется скачкообразно, ассоциативно (над всем господствует "постструктуалистская оптика" стоп-кадра ), все время перебиваясь отступлениями, львиную долю которых со- ставляет анализ различных значений слова или понятия, обу- словленных его контекстуальным употреблением. Иногда изло- жение материала приобретает характер параллельного повество- вания: страница разбивается на две части (если не больше) вертикальной или горизонтальной чертой и на каждой из этих половин помещается свой текст, со своей логикой и со своей темой.
Например, в "Тимпане" (разделе книги "Границы филосо- фии", -- кстати, это название можно перевести и как "На по- лях философии") параллельно на одной страничке рассматрива- ются рассуждения поэта Мишеля Лейриса об ассоциациях, свя- занных с именем "Персефона", рядом с размышлениями Дерри- ды о пределах философии и философствования. Такой же прием использован в
"Гласе", где страница разделена на две колонки: в левой автор анализирует концепцию семьи у Гегеля (включая связанные с этой проблемой вопросы отцовского, "патер- нального" авторитета, Абсолютного Знания, Святого
Семейства, семейных отношений самого Гегеля и даже непорочного зача- тия); в правой колонке исследуется творчество и менталитет писателя, вора и гомосексуалиста Жана Жене - давнего и уже почти традиционного предмета внимания французских интеллект- туалов.
Игровая аргументация
С подобной позицией Дерриды связано еще одно немаловажное обстоятельство.
При несколько отстраненном взгляде на его творчество, очевидно, можно сказать, что самое главное в нем не столько cистема его концепций, образующих "идейное ядро" его учения, сколько сама манера изложения, способ его аргументации, пред- ставляющей собой чисто интеллектуальную игру в буквальном смысле этого слова. Игру самодовлеющую, направленную на себя и получающую наслаждение от наблюдения за самим про- цессом своего "саморазвертывания" и претендующую на своеоб- разный интеллектуальный эстетизм мысли. Можно, конечно, вспомнить Бубера с его стремлением к интимному переживанию интеллектуального наслаждения, осложненному, правда, здесь чисто французской "театральностью мысли" с ее блеском остро- умия, эпатирующей парадоксальностью и к тому же нередко - с эротической окраской. Но это уже неизбежное тавро времени зпохи
"сексуальной революции" и судорожных поисков "первопринципа" в пульсирующей эманации "Эроса всемогущего".
Основной признак, общий и для манеры письма Дерриды, и для стиля подавляющего большинства французских постструк- туралистов, -- несомненная
"поэтичность мышления". Это до- вольно давняя и прочная традиция французской культуры слова, получившая новые импульсы с выходом на сцену постструктура- лизма и переосмысленная затем как основополагающая черта постмодерннстского теоретизирования. Во всяком случае она четко укладывается в русло той "французской неоницшеанской (хайдеггеровской) маллармеанской стилистической традиции Бланшо, Батая, Фуко, Дерриды, Делеза и др.", о которой упо- минает Джеймс Уиндерс (382, с. 80). И если раньше было общим местом говорить о "германском сумрачном гении", то теперь, учитывая пристрастие французских постструктуралистов к неистовой метафоричности "языкового иконоборчества", с таким же успехом можно охарактеризовать их работы, перефра- зируя Лукреция, как francogallorum obscura reperta.
Как заметил в свое время Ричард Рорти, "самое шокирую- щее в работах
Дерриды -- это его примененне мультилингви- стических каламбуров, шутливых этимологий, аллюзий на что угодно, фонических н типографических трюков"
(345, "'с. 146- 147). И действительно, Деррида густо уснащает свой текст немецкими, греческими, латинскими, иногда древнееврейскими словами, выражениями и философскими терминами, терминоло- гической лексикой, специфичной для самых разных областей знания. Недаром его оппоненты обвиняли в том, что он пишет на "патагонском языке".
Однако суть проблемы не в этом. Самое "шокирующее" в способах аргументации, в самом образе мысли Дерриды вызывающая, провоцирующая и откровенно эпатирующая, по мнению Каллера, "попытка придать "философский" статус сло- вам, имеющим характер случайного совпадения, сходства или связи. Тот факт, что "фармакон" одновременно означает и отра- ву и лекарство, "гимен" -- мембрану и проницаемость этой мембраны, "диссеминация" -- рассеивание семени, семян и "сем" (семантических признаков), а s'entendre parler -- одно- временно "себя слышать" и "понимать" -- таковы факты слу- чайности в языках, значимые для поэзии, но не имеющие значе- ния для универсального языка философии.
Не так уж было бы трудно на это возразить, что деконст- рукция отрицает различие между поэзией и философией или между случайными лингвистическими чертами и самой мыслью, но это было бы ошибочным, упрощающим ответом на упро- щающее обвинение, ответом, - несущим на себе отпечаток своего бессилия" (124, с. 144).
Очевидно, стоит вместе с Каллером рассмотреть в качестве примера одно из таких "случайных" смысловых совпадений, чтобы уяснить принципы той операции, которую проводит Дер- рида с многозначными словами, и попытаться понять, с какой целью он это делает. Таким характерным примером может слу- жить слово: гимен унаследованное французским языком из греческого через латынь и имеющее два основных значения: первое -- собственно анатомический термин -- "гимен, девст- венная плева", и второе -- "брак, брачный союз, узы Гименея".
Весьма показательно, что изначальный импульс смысловым спекуляциям вокруг
"гимена" дал Дерриде Малларме, рассуж- дения которого по этому поводу приводятся в "Диссеминации": "Сцена иллюстрирует только идею, но не реальное действие, реализованное в гимене (откуда и проистекает Мечта), о пороч- ном, но сокровенном, находящемся между желанием и его ис- полнением, между прегрешением и памятью о нем: то ожидая, то вспоминая, находясь то в будущем, то в прошлом, но всегда под ложным обличьем настоящего" (144, с.
201).
При всей фривольности примера (фривольность, впрочем, неотъемлемая духовная константа современного авангардного и уж, конечно, постмодернистского мышления), смысл его впол- не серьезен: он демонстрирует условность традиционного пони- мания противоречия, которое рассматривается в данном случае как оппозиция между "желанием" и "его исполнением" и прак- тически
"снимается" гименом как проницаемой и предназначен- ной к разрушению мембраной. Как подчеркивает Деррида, здесь мы сталкиваемся с операцией, которая, "в одно и то же время" и вызывает слияние противоположностей, их путаницу, и стоит между ними" (там же, с. 240), достигая тем самым
"двойственного и невозможного" эффекта.
Каков же смысл этой "операции" с точки зрения самого Дерриды? "Вопрос не в том, чтобы повторить здесь с "гименом" все то, что Гегель делает с такими словами немецкого языка, как Aufhebung, Urteil, Meinen, Beispiel и т. д., изумляясь счастливой случайности, которая пропитывает естественный язык элементом спекулятивной диалектики. Здесь имеет значение не лексическое богатство, не семантическая открытость слова или понятия, не его глубина или широта, или отложившиеся в нем в виде осадка два противоположных значения (непрерывности и прерывности, внутри и вовне, тождественности и различия и т. д.). Значение здесь имеет лишь формальная и синтаксическая практика, которая его одновременно объединяет и разъединяет. Мы, кажется, вспомнили все, относящееся к слову "гимен". Хотя все, кажется, и превращает его в незаменимое означаю- щее, но фактически в нем есть что-то от западни.
Это слово, этот силлепс отнюдь не является незаменимым; филология и этимология интересуют нас лишь во вторую очередь, и "Мимика" (произведение
Малларме, цитата из которого приво- дилась выше -- И. И.) не понесла бы уж такого непоправи- мого ущерба с утратой "гимена". Эффект в основном порожда- ется синтаксисом, который помещает "между" таким образом, что смысловая неопределенность вызывается лишь расположени- ем, а не содержанием слов.
"Гимен" только еще раз маркирует то, на что уже указывает местоположение этого "между", и на то, что оно указывало бы и в том случае, если бы там не было слова "между". Если заменить "гимен" на "брак" или "преступление",
"тождество" или "различение" и т. д., результат был бы тот же самый, за исключением утраты экономии смы- слового сгущения или аккумуляции, которой мы не пренебрегли" (144, с. 249-250).
Подобная установка на "смысловую игру" пронизывает все творчество Дерриды.
Это относится не только к содержанию, но даже и к названию его работ, таких, как, например, "Глас" (1974) (147). Я сознательно не даю перевода названия, по- скольку это увело бы нас слишком далеко в бездонные трясины этимологической игры: это и "похоронный звон", и ассоциация с орлиным клекотом, и т. д. и т. п.; во всяком случае, одно из основных значений --
"крах системы обозначения" (les glas de la signification ). Разумеется, пристрастие Дерриды к "игровому принципу" -- отголосок весьма распространенной в ХХ в. культурологической позиции; достаточно вспомнить
Шпенглера, Ортегу-и-Гассета, Хейзингу, Гессе да и многих других, включая того же Хайдеггера с его "игрой" в произвольную этимологию. И, хотя бы в плане наиболее возможной преемственности, сле- дует, конечно, назвать Ницше с его "Веселой наукой".
Сверхзадача аргументации Дерриды
Если вкратце охарактеизовать аргументативную позицию Дерриды (более под- робно о литературоведческом варианте которой будет рассказано в разделе об американском деконструктивизме), то она состоит в критике всего, что попадает в поле его зрения, сопровождаемой обычно вежливым сожалением о неизбежности подобных заблуждений как следствии метафизичности мышле- ния,
"типичной" для западной культуры. При этом анализ Дер- риды -- зто прежде всего анализ самой аргументации, условно говоря, ее "понятийной стилистики"; не столько даже фразовое, сколько пословесное испытание исследуемого текста на "логическую прочность" и последовательность в отстаивании своего постулата, и, разумеется, доказательство несостоятельно- сти изучаемой аргументации как явно "метафизической". Факти- чески -- это позиция "принципиального сомнения" во всем, доведение до своей экстремы декартовского принципа "методологического сомнения" .
Неудивительно, что в этих условиях анализ Дерриды тре- бует обширного текстового пространства, оснащенного многочис- ленными цитатами, выписками из словарей и энциклопедий и, как уже упоминалось выше, часто целых словарных статей для демонстрации факта, насколько словоупотребление исследуемого автора отклоняется от общепринятого в его или настоящее вре- мя. В частности, поэтому, когда у Дерриды возникает потреб- ность в опровержении предъявляемых ему замечаний или в защите своих тезисов, что случается довольно часто, то его ответы нередко значительно превышают по объему критические статьи его оппонентов. Так, например, произошло во время полемики Дерриды с лингвистом Джоном Серлем, который в ответ на критические замечания в свой адрес в эссе француз- ского ученого "Подпись, событие, контекст" (157) выступил с десятистраничным опровержением "Повторяя различия: Ответ Дерриде" (354), указав в том числе на "логические ошибки" рассуждений своего оппонента. Чтобы отвести встречные обви- нения, Дерриде понадобилась статья почти в десять раз больше по объему ("Лимитед инкорпорейтед, а, б, ц") (150), где он упрекнул Серля в "непонимании" его позиции, в неточности формулировок своих взглядов и т. д. и т. п.
Вообще проблема "правильного", "верного" понимания смысла учения Дерриды, как и всего постструктурализма и его литературоведческой деконструктивистской практики -- вопрос, который является предметом постоянной заботы его привержен- цев и в результате -- темой многочисленных рассуждений и споров. Проблема, насколько и в какой степени постструктура- лизм способен защитить свои позиции перед лицом здравого смысла и формальной логики -- представляет собой предмет особого анализа, несомненно, обязательного при общей оценке постструктурализма превыше всего в перспективе определения его места среди других течений гуманитарной мысли
ХХ в. Но, очевидно, сама проблема не исчерпывается лишь этим, иначе трудно было бы объяснить столь широкую его популярность и столь значительное его воздействие на весь круг гуманитарных наук Запада в последнюю четверть века.
Проблема периодизации творчества Дерриды
Очень трудно говорить о периодизации творчества Дерри- ды. Как уже отмечалось, в его первой получившей широкую известность статье 1966 г.
"Структура, знак и игра в дискурсе о науках о человеке" содержались в краткой форме практически все темы, которые он потом разрабатывал всю свою даль- нейшую жизнь. Хотя, конечно, можно с большей или меньшей степенью определенности выделить три пе- риода. Первый -- с начала 60-х до начала 70- х гг., ко- гда вышли его первые шесть книг, сформулировавших доктрину зрелого постструктурализма. Начиная с"Гласа" (1974) и до "Почтовой открытки" (1980) происходит некоторая переориен- тация политических и соответственно философских, если не по- зиций, то пристрастий французского ученого: с одной стороны, он пытается освоить более широкий тематический материал, с другой, -- отходит от политического индифферентизма, что особенно проявилось в его третий период -- в 80-е гг. Любо- пытное замечание в связи с этим делает Кристофер Батлер, подчеркнувший, что в поздних работах (например, в "Почтовой открытке") у Дерриды появляется значительно более заметная, чем раньше, "озабоченность экзистенциальными темами ответст- венности за чью-либо жизнь" (115, с. 152). Именно в начале этого десятилетия, пожалуй, наиболее отчетливо стала просмат- риваться некоторая левизна его взглядов: он выступил с осуж- дением консерватизма, хотя и весьма осторожным, а также связанного с ним непониманием частью американских деконст-
Переоценка ценностей руктивистов (в основном ориентировавшихся на Йельскую шко- лу)
"принципиальной неинституированности" своего учения, в более радикальной атмосфере английских постструктуралистов высказался о своих симпатиях к
"открытому марксизму" и тому подобное.
Переоценка ценностей
Впрочем, политические симпатии в наше время -- вещи довольно переменчивая и непостоянная, и не она определяет суть того нового, что происходило во всем постструктурализме и 80-е гг. к в том числе в теоретической позиции
Дерриды. Пост- структурализм если брать его как стратегию анализа, является прежде всего, главным образом и по преимуществу тактикой разрушения всего общепринятого и укоренив- шегося в общественном сознании как неоспоримого набора "прописных истин". Собственно этот негативный пафос постструктурализма и является его главным содержательным аспектом. Однако, по мере того, как его критика охватывала все новые области, все явственнее становилась ограниченность подобной позиции, "одномерность" ее духовного самоопределения, перерастающая в слишком очевидную тенденциозность.
Наиболее чуткие приверженцы постструктурализма не могли не заметить этой опасности, и Деррида был одним из первых, кто почувствовал угрозу истощения негативного потенциала постструктуралистской доктрины и приступил к осторожной корректировке своих изначальных постулатов., Если раньше он акцентировал вторую половину (правый ряд) выстраиваемых им бинарных оппозиций культурных ценностей как традиционно подавляемых оценочными установками западной культуры и "восстанавливал" их в своих правах как
"неявную" культуру западной цивилизации, то теперь он стал подчеркивать значимость ранее им отвергаемых ценностных установок. Если прежде его аргументация была направлена на разрушение всех возможных структур, то теперь он пытается выявить какие-то принципы связи, выдвигает понятие
"стриктуры" -- крайне туманный и не особенно вразумительно характеризуемый им термин, -- призванный как-то оформить этот новый принцип новой ограниченно действующей связи (143, с. 428-429). И, наконец, еще один немаловажный аспект. Постструктурализм как учение выступил с концепцией теоретического отрицания целостного, автономного, суверенного субъекта - но аннигилировав его, как казалось, окончательно, по крайней мере в теории, в
80-е гг. вдруг снова обнаружил живой интерес к этой проблеме. Не явился исключением и Деррида, который в своих последних книгах (в этом плане особенно показательна его работа "Психея: Открытие другого" (1987) (156) делает некоторые попытки наметить пути восстановления возможных связей среди обломков разбитой вдребезги "фрагментарной лич- ности" постструктуралистской доктрины. Насколько это ему удается, или удалось, и как далеко он пойдет, или способен пойти в этом направлении -- вопрос более чем спорный и уже явно выходящий за пределы собственно постструктуралистской тематики, к тому же принадлежащий сфере чисто гипотетиче- ских спекуляций и поэтому выходящий за рамки данной работы.
Свобода субъекта
В самом общем плане, если оставаться в пределах тематики постструктурализма, можно сказать, что проблема свободы субъекта в доктрине этого течения была заявлена, но не разработана (более подробно об этом вопросе см. в разделе о Ю. Кристевой), что вполне понятно, поскольку основной пафос постструктуралистских выступлений был направлен против традиционного понимания субъекта как суверенного существа, сознательно, независимо и активно предопределяющего свою деятельность и свою жизненную позицию, "вольного в мыслях и делах". Главное в общей программе постструктурализма было доказать зависимость сознания индивида от языковых стереотипов своего времени. Собственно свобода как таковая сводилась в рамках постструктуралистских представлений к свободе интерпретации, понимаемой, разумеется, весьма широко, и предполагала игровой принцип функционирования сознания. Еще раз повторим: постулируемая неизбежность интерпретации дает возможность индивиду творить новые смыслы (или оттенки смысла), что уже есть путь к "власти", к "господству" над ми- ром, поскольку в том мире постструктурализма, где доминируют представления о практике не как о чувственно-предметной форме жизнедеятельности, а как о дискурсивных практиках, т. е. фактически замкнутых в пределах сознания,
"налагание" нового смысла на любой феномен материальной или духовной действительности означает его подчинение этому "новому смыслу".
Поэтому, когда Деррида говорил о раскрывающейся перед "читателем" (опять же понимаемым в самом широком смысле: в мире культуры, воспринимаемом как мир текстов, каждый из нас является прежде всего ее "читателем", вне зависимости от рода деятельности, хотя осмысление человека как "читателя" не могло не повлечь за собой "ретроактивного" увеличения роли литературы в
"общепостструктуралистском проекте" становления и функционирования сознания индивида) "бездне" возможных смысловых значений, как и самой возможности
"свободной игры активной интерпретации", то тем самым была декларирована и свобода интерпретирующего сознания. При этом были намечены и его пределы, определяемые рамками общей интертекстуально- сти, или "всеобщего текста" -- письменной традиции западной культуры. Но весьма важный в своей кардинальности вопрос о стенени этой свободы удовлетворительного решения так и не получил.
Впрочем, как уже неоднократно отмечалось, "процесс реви- зии" для Дерриды не был, очевидно, особенно болезненным и трудным: как мы старались показать в нашем анализе, специ- фика позиции ученого как раз и заключалась в том, что она всегда обеспечивала ему надежный путь к отступлению. Впро- чем, из его построений можно было делать выводы и весьма радикального характера, как поступали и поступают многие приверженцы его "методы". Но суть именно дерридеанской деконструкции, как сам Деррида об этом неоднократно заявлял, состоит в том, что его знаменитое "опрокидывание" ценностного ряда иерархически организованных бинарных оппозиций никогда не доходило до кардинальной смены, грубо говоря, "позитива" на "негатив". В разные периоды своей деятельности (и в разных работах) он уделял различный "объем аналитической энергии" доказательству того, какую важную роль играют в формирова- нии западного сознания традиционно им отвергаемые или рас- сматриваемые как второстепенные и подчиненные ценностные ориентации. Но в отличие от Фуко, Барта, Делеза, Кристевой (может быть потому, что все они в той или иной степени про- шли искус маоизма) ему всегда была чужда позиция
"революционного" разрушения ценностных установок.
Несколько упрощая общую картину, можно сказать, что Деррида стремится выявить сложность, неоднозначность и про- тиворечивость общепринятых истин
(и в этом смысле его дея- тельность шла в том же направлении, что и у большинства ве- дущих теоретиков постструктурализма -- Фуко, Делеза, Кри- стевой и т. д.), но он никогда не становился на позицию "обязательного жеста" однозначного, прямолинейного замещения "знака полярности" у членов оппозиции. Возможно, для Дерри- ды самым важным было доказать взаимообусловленность и невозможность существования одного без другого, их взаимную "предпосылочность". Как, например, в понятиях Якоба Беме невозможность существования "светлого начала" Бога без его
"темной основы". Несомненно, что особенно в начальный период своего творчества Деррида явно отдавал предпочтение традиционно "репрессируемому" ряду членов оппозиции, но это предпочтение никогда не доходило у него до тех крайностей теоретического экстремизма, которые можно наблюдать у Делеза или даже у Фуко. Сам Деррида всегда пытается сохранить определенный уровень
"теоретически отрефлексированного ба- ланса", подчеркивая взаимное значение друг для друга "противоположностей".
Другое дело, что "отрицательный потенциал" дерридеанской критики западной культуры, западного образа мышления ока- зался настолько силен, наделен таким мощным зарядом всеохва- тывающего и всеобъемлющего сомнения, что именно эта сторона его творчества, его методологической позиции предопределила не только содержательный аспект (да и результат) всех его науч- ных поисков, но и сам облик постструктурализма, в немалой степени складывающийся под его непосредственным влиянием.
Возвращаясь к проблеме периодизации творчества Дерриды, необходимо сказать, что она требует большой осторожности и, лично у меня, вызывает довольно скептическое отношение. Эволюция взглядов Дерриды несомненна, но сама природа его творчества такова, что при всех явных или предполагаемых ее изменениях речь может идти лишь о смещении или переносе акцентов, поскольку, как уже отмечалось, даже в самой первой его работе можно найти в зародыше все то, что в дальнейшем получало ту или иную окраску, акцентировку, развитие. Факти- чески в каждой работе Дерриды, при старании, можно вычитать совершенно противоположные вещи, чем собственно к занима- ются его многочисленные интерпретаторы. В связи с этим мож- но говорить о дерридеанстве как о специфической отрасли зна- ния, где немало специалистов нашло свое призвание. Не в по- следнюю очередь это объясняется особой манерой его аргумен- тации. Ему меньше всего присуща категоричность, он выступает как искусный, а может быть и непревзойденный мастер сомне- ния, эксгибиционирующий его перед читателем, как гений алллю- зий, недомолвок и суггестий. Он постоянно предлагает читателю множество возможностей решения поставленных им проблем, не говоря уже о том, что некоторые его пассажи написаны в духе лирический отступлений.
Иными словами, Деррида фактически всегда един в трех лицах как философ, лингвист и литературовед. Это философ письменного текста, размышляющий о заблуждениях и аберра- циях человеческого разума. И в данном отношении он, как ни парадоксально это звучит, близок к духу философствования
ХVIII в. со всеми вытекающими из этого последствиями. Сле- дует еще раз подчеркнуть: Деррида- не просто философ, а имен- но философ от лингвистики и литературоведения, поскольку именно в этих областях он заимствует методику своего анализа и ту специфически интердисциплинарную позицию, которая и дала смешение данных сфер в лоне французского постструкту- рализма. Неудивительно, что как раз в сфере литературоведения влияние
Дерриды было особенно большим к широкомасштаб- ным, явно не сравнимым с тем положением, которое он пример- но до середины 70-х гг. занимал в философии.
Более того, именно интерес, питаемый к нему со стороны литературных критиков, и превратил его в "фигуру влияния" одной из первых величин на западном интеллектуальном горизонте.
Практически вся деятельность Дерриды представляет собой огромный и непрерывный комментарий, и "вторичность" его духовной позиции заключается в том, что вне сферы чужих мыслей его существование просто немыслимо. Надо отметить к тому же, что "интертекстуальность, в которую погружают себя постструктуралисты, мыслится ими как буквальное существова- ние в других текстах, и поскольку вопрос об оригинальности мысли ими не ставится
(следствие все того же редукционист- ского представления о человеке как о сумме запечатленных в его сознании "текстов" и за пределы этих текстов не выходя- щего), то их собственное творчество до такой степени состоит из цитат, прямых и косвенных, аллюзий, сносок и отсылок, что часто голос комментатора трудно отличить от голоса комменти- руемого. Особенно это относится к повествовательной манере Дерриды, который сознательно пользуется этим приемом для демонстрации принципа "бесконечной интертекстуальности". Пафос творчества Дерриды по своему нигилистическому духу откровенно регрессивен: ученый не столько создает "новое зна- ние", сколько сеет сомнения в правомочности "старого знания". Он "аннотатор" и комментатор по своей сути, по самому спосо- бу своего философского существования, что иногда вызывает впечатление паразитирования на анализируемом материале.
Если подыскивать аналогии, то это напоминает "лоскутную поэзию" времен заката Римской империи, когда Авсоний и Гета составляли центоны из отдельных стихов поэтов эпохи расцвета латинской музы. Последний даже умудрился скомпоновать из полустиший Вергилия целую драму -- "Медею", и, по призна- нию специалистов в этой области, местами весьма искусно. Нельзя отказать в искусности и Дерриде: при всей своей труд- ности, его работы отмечены мастерством риторической софисти- ки, достигающей временами чисто художественной выразительности стиля, что и позволяет говорить о Дерриде как о "поэте мысли", обладающего тем, что обычно называют "даром слова".
Однако все это не может избавить его труды от духа опеделенной вторичности и роковой бесперспективности. И в то же время я бы воздерживался от обвинений в зпигонстве: Дерида как раз очень современен и типичен, так как отвечает на запросы именно своего времени и своей среды. Иное дело, что в определенные эпохи именно вторичность оказывается наиболее характерной чертой сознания, той роковой печатью, что наложе на его лик и неизбежно отмечает все его мысли и дела.

Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9