Формализм как школа

Одним из стимулов для настоящих заметок, несомненно, послужила книга В. В.
Виноградова «О языке художественной литературы» (М., 1959); реакции на положения этой книги рассеяны в заметках (критика понятия «образ автора», выдвинутого в книге Виноградова, тезиса о приближении средств изображения к предмету изображения как признаке реализма); замечание о привнесении
«контрабандным путем» в ходе лингвистического анализа литературного произведения того, что «из чисто лингвистического анализа не вытекает», также относится к Виноградову и перекликается с критикой его лингвистической поэтики в статье: Волошинов В.Н. О границах поэтики и лингвистики.— В кн.: В борьбе за марксизм в литературной науке. Л., 1930, с. 212—214.

Внелингвистический характер того понимания слова, на котором настаивал
Бахтин с первых и до последних своих работ, в настоящих заметках закреплен в термине «металингвистика». Вскоре термин этот получит обоснование в новых частях переработанной книги «Проблемы поэтики Достоевского» (с. 309—316). В этой связи существен в настоящих заметках отказ признать высказывание как речевое целое «единицей последнего, высшего уровня или яруса языковой структуры (над синтаксисом)» и уподобление высказывания слову в том укрупненном металингвистическом осмыслении, в котором категория слова была использована уже в книге о Достоевском (1929).

[pic]

[1] Коммутация — термин структурной лингвистики, введенный Л. Ельмслевом, виднейшим лингвистом копенгагенской школы (так называемой глоссематики), и означающий существенную зависимость между планом выражения и планом содержания в языке.

[2] «Анна Каренина», ч. 4, гл. IV.

[3] Фонология — лингвистическая дисциплина, созданная русским языковедом Н.
С. Трубецким (Трубецкой Н. С. Основы фонологии. Прага, 1939; М., 1960).
Исходя из соссюровского разграничения языка и речи, Н. С. Трубецкой различает фонетику — науку о звуках речи как материальном явлении, изучаемом методами естественных наук, и фонологию — учение о звуке языка, несущем определенную смыслоразличительную функцию в системе языка.

[4] см. примеч. 1 к данной работе. Глоссематика предприняла попытку создания общей лингвистической теории, предельно абстрагированной от материала конкретных языков и служащей «для описания и предсказания любого возможного текста на любом языке» {Ельмслев Л. Пролегомены к теории языка.—
В кн.: Новое в лингвистике, т. 1. М., 1960, с. 277). Лингвистическая теория глоссематики перерастает в общую теорию знаковых систем.

[5] См. примеч. 2 к статье «Проблема речевых жанров». О «вербальных реакциях» в понимании бихевиористов со ссылкой на статью Л. С. Выготского
«Сознание как проблема психологии поведения» :м. в кн.: Волошинов В. Н.
Фрейдизм. М. – Л., 1927, с. 31-32 (основной текст книги принадлежит М.
Бахтину).

[6] Природа сотворенная (латин.).

[7] Природа порожденная и творящая (латин.).

[8] Природа творящая и несотворенная (латин.). См. примеч. 15 к публикации
«Из записей 1970 – 1971 годов».

[9] «Да, как видишь, нежный муж, нежный, как на другой год женитьбы, сгорал желанием увидеть тебя,— сказал он своим медлительным тонким голосом и тем тоном, который он всегда почти употреблял с ней, тоном насмешки над тем, кто бы в самом деле так говорил»(«Анна Каренина»,ч. 1, гл. XXX).

[10] Жуковский В. А. Две были и еще одна (1831). Третья быль — переложение в стихах прозаического рассказа И. Гебеля «Kannit-verstan» о немецком ремесленнике, который, будучи в Амстердаме ч не зная голландского языка, на свои вопросы получал один и тот же ответ: «Каннитферштан» («Не могу вас понять»), принимая его за имя собственное, породившее в его сознании фантастический образ Каннитферштана.

[11] Диалог стилей в сознательно многостильном произведении Бахтин исследовал на примере «Евгения Онегина» (см.: Бахтин М. Вопросы литературы и эстетики, с. 410-417). В более поздних заметках автор стремится отмежевать свое понимание многостильности «Евгения Онегина» от методологии ее анализа в работах Ю. М. Лотмана (см. с.358 и 393 настоящего издания).

[12] Соответственно (латан.)

[13] Hirzel R. Der Dialog. Ein literaturhistorische Versuch. T. I–2.
Leipzig, 1895.

[14] Возможно, имеется в виду книга: Spitzer L. Romanische Liteaturstudien.
1936-1956. Tubingen, 1959.

[15] Разнообразные формы передачи чужой речи в конструкциях русского языка
— предвосхищенной, рассеянной, скрытой, овеществленной и замещенной прямой речи, наконец, несобственно-прямой речи (которой посвящена отдельная большая глава) — были детально описаны автором еще в 20-е гг. в книге
«Марксизм и философия языка» (с. 109–157).

[16] Из статьи Пушкина «Об обязанностях человека», сочинение Сильвио
Пеллико» (1836): «...разум неистощим в соображении понятий, как язык неистощим в соединении слов. Все слова находятся в лексиконе; но книги, поминутно появляющиеся, не суть повторение лексикона» (Пушкин А. С. Полн. собр. соч. в 10-ти т., т. 7. М.– Л., 1964, с. 472).

[17] Манн Т. Доктор Фаустус, гл. XXV. – Собр. соч. в 10-ти т., т. 5. М.,
1960, с. 319–320. В беседе с Адрианом Леверкюном черт дает описание ада как
«глубокого, звуконепроницаемого, скрытого от божьего слуха погреба».
Комментируя его в своей «Истории «Доктора Фаустуса», Т. Манн сказал, что оно «немыслимо, если не пережить в душе все ужасы гестаповского застенка»
(там же, т. 9, с. 274).

[18] См.: Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 3, с. 29.

[19] До бесконечности (латин.).

|Постижение текста: к эволюции семиотических понятий Ю.М. Лотмана |

В данном сообщении мы намерены затронуть ряд вопросов, касающихся одного часто упоминаемого, но традиционно далекого от концептуального освещения феномена1. Имеется в виду проблема специфического положения
Тартуско-московской школы на карте науки, к настоящему моменту уже неоднократно ставившаяся, а также вопрос о статусе понятийного аппарата Ю.
М. Лотмана в диахронном аспекте.

Некоторая амбивалентность, возникающая в связи со словосочетанием
«положение на карте» не случайна: с одной стороны, новизна структурно- семиотического подхода превратила в свое время Тарту в исключительно мифогенное и привлекательное в советских условиях место. С другой стороны, особенность тартуского локуса заключается в его маргинальном положении относительно двух активных культурообразующих ойкумен — России и Западного мира, что, в свою очередь, предполагает известное отличие как от первой, так и от второго. С этой точки зрения, тартуская научная парадигма развивалась в условиях двойного провинциализма и не была отягощена обязанностью всецело следовать идеологическим и социальным доминантам, бытовавшим в пределах культурного ядра. Рассматривая Тарту как семиотический объект, можно представить его как своего рода синтезирующий резервуар, катализатор возникновения научной формации, частично нуждающийся в наполнении этой формации за счет притока интеллектуальных сил извне (поначалу в качестве «хозяев» выступали лишь Ю. М. Лотман, 3. Г.
Минц, Б. Ф. Егоров). Так создавался относительно замкнутый микрокосм, тяготеющий, по мысли Б. М. Гаспарова, к интроспекции в силу своего отличия от жесткой линии центра2 и в то же время открытый для разного рода инноваций, как это подчеркивал, со своей стороны, Б. А. Успенский3. В Тарту формируется гибкая идеология, выраженная в латентных формах и расцениваемая не как декларирование каких-либо программных принципов изнутри научного направления, а как результат органически присущего
Тартуско-московской школе единства, на которое она сама не претендовала.
Сформулированные post factum принципы этого объединения в общем виде были следующие:

А. нонконформизм (дистанцирование от «плановых» тем официозной науки);

В. универсализм (стремление разработать всеохватывающий исследовательский метод);

С. сциентизм (ср. девиз Ю. М. Лотмана «От ненауки — к науке»4);

D. руссоизм (имплицитное постулирование простоты и доверительности в отношениях между участниками).

Несколько слов о так называемой идеологии. Тартуско-московский универсум может показаться как бы аидеологическим пространством. Но, будучи
«семиотическим феноменом»5, школа в любом случае трактуется как универсум знаковый, в котором отсутствие чего-либо не является пустым классом, а представляет собой структурно значимый компонент, своеобразный минус- прием. Идеология тартуской культурной элиты, базирующаяся на принципах внутренней коллегиальности и внешнего эскапизма, а также на апологии точности в формулируемых положениях, подразумевается самим фактом существования школы. Обобщая сказанное, можно вспомнить важнейшие тезисы Р.
Барта, согласно которым любой представимый объект становится функционально значимым благодаря идеологизации: «Миф придает этой реальности видимость естественности»6, отчего реальность как бы демифологизируется средствами самого мифа — последний скрывает себя.

Вкратце коснувшись проблемы локализации Тартуско-московского объединения в интеллектуальном пространстве, мы переходим к вопросу о семиотическом инструментарии школы, условно — о ее языке.

Известно представление о том, что язык моделирует мир: "разбирает" и
"собирает" его вновь, в предложении происходит пробное составление мира7.
Поскольку язык создает некий образ реальности со всеми присущими ей признаками, мы можем заключить, что тот приблизительно выявляемый possible world, который называется «языком Тартуско-московской школы», и квалифицирует последнюю как структурное единство. Если из этого максимально широкого понятия вычленить прослойку мета-языкового аппарата, появляется возможность осуществить периодизацию в истории школы.

В пределах настоящей работы мы ограничимся интерпретацией метаязыка Ю.
М. Лотмана. Не будем подробно останавливаться на том, почему именно его деятельность привлекает наибольшее внимание, достаточно указать, что большинство теоретически обобщающих работ принадлежит перу «единственного действительного "семиотического утописта"»8.

Приняв в качестве рабочего тезиса влияние языка на иследовательский универсум, мы предполагаем последовательность этапов, характеризующихся борьбой сознания с клиширующей системой. Этот процесс соотносим с циклической сменой центра и периферии, когда составление грамматики культуры блокирует ее дальнейшее развитие, между тем, как «участки, не подвергшиеся описанию или описанные в категориях явно неадекватной им
"чужой" грамматики, развиваются быстрее. Это подготавливает в будущем перемещение функции ядра на периферию предшествующего этапа и превращение центра в периферию»9. Представляется, что недостаточно фиксировать исключительно утверждающие концепции, «позитивные» по сравнению с предыдущими. Интерес представляет и сам факт неудовлетворенности устаревающей парадигмой, и сама эта парадигма, то есть то, от чего уходят, чего стараются избежать в русле новой методологии. Учитывая сказанное, можно подразделить деятельность Ю. М. Лотмана как семиотика на 4 периода.
Это не означает наличия четкой границы между периодами, но намечает контуры той тенденции, инерционное воздействие которой испытывает на себе тот или иной отрезок истории.

1) "Предисловие" (от истории к теории)

Первый период характеризуется подключением к историко- литературной плоскости сферы семиотики (с тем, чтобы в дальнейшем она «втянула» в себя историю литературы как составляющую). Ю. М. Лотман, воспитанный лучшими учеными ленинградской школы, во многом унаследовавшими традиции
«формального» метода, на рубеже 50-60-х гг. занимался историей общественной мысли. «Его предструктуралистские работы рассматривали литературу как арену социально-политической борьбы, а главной задачей было выделение авторской идеологии, менталитета, определявшего лицо эпохи»10. Но тогдашняя ситуация в стране, которую характеризуют как период интеллектуального подъема, частичный отход от социо-графических схем в истории и литературоведении, интенсивное развитие точных наук, захватывающих другие области знания, — все это в совокупности предопределило рождение отечественного структурализма. Новая интерпретация старых понятий невольно повышала методологическую строгость, примером тяготения к которой могут служить «Лекции по структуральной поэтике»
(работа над ними велась еще в 1961 —62 гг.)". Ю. М. Лотман пришел к семиотике независимо от московской секции математических логиков при
Институте философии, куда входили А. Е. Есенин-Вольпин, С. К. Шаумян, В.
А. Успенский, а также от некоторых лингвистов, соприкасавшихся с кибернетикой, математикой и пытавшихся применить точные методы в гуманитаристике (П. С. Кузнецов, Вяч. Вс. Иванов, А. А. Зализняк)12.
Семиотический подход, благодаря своему «птичьему языку», зачастую давал возможность обойти господствующие идеологические каноны. Язык ортодоксальной эмпирики не был в состоянии проникнуть в образовавшееся зашифрованное пространство. Потребовалось некоторое время (которое сами представители семиотической школы называют по известной аналогии Sturm und
Drang)13, чтобы возникла потребность говорить о границе этого пространства, а не только подразумевать ее. Ранний этап семиотических штудий, органично вытекающий из «предструктуралистского» еще не нуждался в защите от профанации в силу новизны явления. Новая (семиотическая) идеология еще не вступила в фазу самоповторения. 2) Построение алфавита
(Новая концепция)

Следующий за «предструктуралистским» период (середина 60-х гг.) был связан «и с определением основных понятий этой по существу новой области гуманитарного знания, и с широкой экспансией семиотических идей г методов в попытке покрыть максимально широкий материал.По сути дела все продукты духовной и материальной культуры рассматривались как знаковые образования, и вполне понятно, что в трудах Ю.М.Лотмана эта широта дала о себе знать»14. Основой для семиотических обобщений служили преобразованные лингвистические понятия: «Вторичная моделирующая система» как надстройка над естественным языком; «Значение», вытекающее, в широком смысле, из другого фундаментального понятия — перекодировки (установления эквивалентности); «текст» и «метатекст», соотносимые как некая совокупность знаков и ее описание, как извне, так и изнутри — в последнем случае имеется в виду автометаописание, и т. д. Важно с точки зрения временной размытости периода учитывать то, что, к примеру, уточнение И. И.
Ревзиным такого, по идее пропедевтического понятия, как «предмет семиотики», зафиксировано в 1971 г., но восходит к дискуссии, развернувшейся в кулуарах 2-ой Летней школы 1966 г.15 Лингвистические правила и, в частности, литературный материал, создавали во второй половине 60-х гг. базис для трактовок культуры как наиболее широкой моделирующей системы. Со штудиями по теории культуры сосуществовали материалы, освещавшие внелитературную проблематику: вопросы поведения, кинесики, теории игр16. Для Ю. М. Лотмана область теории культуры послужила плацдармом для объединения различных языков описания — исторического, теоретико-литературного, металингвистического — в единую систему, оперирующую такими универсалиями, как КОД—ЯЗЫК—ГРАММАТИКА-
ТЕКСТ—КУЛЬТУРА—МОДЕЛЬ КУЛЬТУРЫ, где все лингвистические значения как бы
«вырастали из себя», становясь максимально широкими, релевантными для описания любого тппа информации. Итоговой вехой в этом смысле послужила подборка «Статей по типологии культуры» (1970—73) в которых культура концептуально подразделялась на 2 типа «направленный преимущественно па выражение» и «направленный преимущественно на содержание». Эти типы описываются через следующие пары противопоставлений, правильное/неправильное, система текстов/система правил, истинное/ложное, символ/ритуал и т. п для культур, ориентирующихся на выражение, и упорядоченное/неупорядоченное, эктро-пия/энтропия, культура/природа и т. п. — для культур, ориентирующихся на содержание .17 Таким образом, наблюдается отчетливый параллелизм между подходом Ю.М.Лотмана и рядом других культурологических теорий, основанных на бинарном понимании культуры
Оппозиция культуры, ориентированной на символ и континуальное тождество, и культуры, основанной на синтаксисе и логически- дискретном расподоблении, в общем виде соогносится с такими известнейшими оппозициями, как барокко/классицизм (Г. Вельфлин), культура В/ культура А (Ю. Кшижановский) и т.д.

В указанном сборнике статей наряду с обобщением предшествующих исследований была сделана заявка на изучение динамики компонентов культуры и ее целого «Культура представляет собой механизм, который должен хранить и передавать информацию, но одновременно и постоянно увеличивать ее объем
Постоянное самоусложнение является его законом. Поэтому культура должна проявлять одновременно черты стабильности и динамизма, быть структурой и не быть ею в одно и то же время.

3) Экспрессия знака (Semiotica sub specie historiae)

Таким образом, начало третьего, — наиболее продолжительного периода, начавшегося в первой половине 70-х гг , может быть связано с введением понятия «диалога» — смыслообразователя культуры В «Материалах Всесоюзного симпозиума по вторичным моделирующим системам», который состоялся в Тарту в
1974 г , Ю.М.Лотман указывает на такое свойство культуры, как «поли- глотиэм», предполагающий ее обогащение за счет неодинаковости множества языков, как составляющих одну культуру, так и присущих ее различным типам19 Презумпция поиска в качестве очередного операционального звена выдвинула на первый план проблему динамизма, представлявшую собой способ преодоления «канонизации» семиотики Фактически с середины 60-х гг научный истеблишмент естественно подключал к своей нивелирующей системе семиотическую теорию, отбрасывая при этом антиномическую природу знака и его трансформационную функцию и концентрируясь на априорно задаваемых гносеологических и аксиологических вопросах.20 Культура, рассматривавшаяся
Ю.М.Лотманом не просто как сумма информации, но как надындивидуальный интеллект в вышеуказанных работах понималась как нечто производное от общественной деятельности человека, как набор обособленных субститутов реальности.21

В корне противореча утилитарному пониманию знаковой функции, подход Ю
М Лотмана предполагал знак как инфра- и гиперструктуру в первом случае знак являлся биполярным блоком, встраивающимся в более сложный уровень, во втором он мог пониматься как многоуровневый текст культуры, охватывающий все, чго значимо О тексте и его принципиальном значении шла речь выше, следует же добавить, что третий период развигия поня-гий был отмечен во второй половине 70-х гг — противо-направленностью двух процессов расслоением универсалистской тенденции на отдельные тематические разделы22 и, с другой стороны стремлением прийти к максимально широким категориям, коррелирующим с механизмом текста В качестве конвенциональною предела такой категорией выступает СЕМИОСФЕРА — «некий семиотический континуум, заполненный разнотипными и находящимися на разных уровнях организации семиотическими образованиями».23

Культура, исходя из этого, продуцирует те или иные тексты не автономно, а будучи фрагментом семиосферы, изучение которой вплотную подводит исследователя к анализу собственной позиции по отношению к объекту так ли уж незыблема структурная трансгредиент-нос-ib (внеположность друг другу), принципиально важная для структурализма2 Симптоматично, что сомнение в статусе объекта обусловливает понимание текста культуры как риторического24, бесконечные сдвиги значений втягивают отстраненные аналитические упражения в свою «игровую» орбиту, в результате чего нечто объективно первичное перестает быть таковым Представляется, что риторика есть совокупность различных методов интер претации семиосферы, которая включает их в себя эти понятия соотносятся как часть и целое Область ритори ки включает «наряду с дискретными знаковыми система ми также и аналоговые иконические средства свят»211, а специфика риторических тропов заключается «во взаимодействии аналоговых и дискретных информационных средств»26 . Иными словами, во «взаимно непереводимых кодах»27, шифрующих риторический текст содержится модус существования последнего: исчерпанность объяснения исчерпывает и смысл явления, тогда как наличие несогласующихся вариантов прочтения текста, неравномерность семиотической системы стимулирует ее дальнейшую жизнедеятельность.

4) Невыразимое (Поиск «другого»)

Период, начинающийся с середины 80-х гг., еще не завершен: информация о нем относительно нова, фаза стабилизации, необходимая для постепенной остановки механизма, еще не пройдена. Такое настойчивое введение различных
«не» в какой-то степени изотропно кажущемуся отрицанию строгой научности, о котором сейчас пойдет речь. Можно охарактеризовать четвертый этап как переход к осмыслению принципиальной неэквивалентности частей семиозиса в любой их комбинации. Данная неэквивалентность реализуется в парадоксе, понимание которого спонтанно. Объект, таким образом, на новой ступени самоизучения исчерпывает логические потенции, поскольку возвращается в состояние неотделимости себя и своей отстраненной модели. Структуралистское мышление становится единосущным своему объекту «посредством тотального письма. При этом решении наука станет литературой в той степени, в какой литература уже есть и всегда была наукой»28. Здесь осознается уже не только динамика процесса, но ее метасхема. МОДЕЛЬ ДИНАМИКИ КУЛЬТУРЫ существует в сознании благодаря тому, что задается «нулевое состояние», никогда не данное нам в реальности , но именно развитие от некоего нематериального абсолюта экстраполируется на обратную перспективу истории и тем самым открывает нам парадокс детерминизма начало — принадлежность мифа, следовательно и строгая формализация в какой- то степени мифологична
Цепь логических операций замыкается в крут, так как тяготеет к центру — человеку, осуществляющему эти операции. Устаревший подход, исчерпываясь, симультанно пресуществляет новый — теорию взрыва в культуре, случайного в истории. Взрыв и дальнейший поворот исторического вектора на следующем витке становится катализатором каузальности и начинает интерпретироваться как закономерное явление. Переосмысляя известную теорию бифуркационных процессов под культурологическим углом зрения, Ю.М.Лотман отталкивается как от пафоса точности и эксплицитности 60-х гг., так и от культивированной субъективности автора, «воюющего с текстом»30 . Взрыв не есть наступление хаоса; он познаваем, так как под непредсказуемостью имеется в виду
«определенный набор равновероятных возможностей, из которых реализуется только одна»31, факт данной реализации — одно из звеньев в эволюции культуры, не пресекающейся благодаря парадоксу переводимости. Он заключается в следующем поле пресечения двух языков составляет базу для общения, но появление новой информации связано именно с тем, что остается в пределах непересеченного. «Мы заинтересованы в общении именно с той ситуацией, которая затрудняет общение, а в пределе — делает его невозможным
Более того, чем трудней и неадекватней перевод одной непересекающейся части пространства на язык другой, тем более ценным в информативном отношении становится факт этого парадоксального сообщения»32. Попытка осознать онтологические противоречия провоцирует использование другой научной фразеологии (ср. названия глав книги «Культура и взрыв» «Мыслящий тростник», «Дурак и сумасшедший» и т.д.), в силу чего язык одного из апологетов научной точности становится сродни литературному.

Подводя некоторую черту под сказанным, можно сформулировать следующее положение. Если на раннем этапе язык Ю. М. Лотмана представлял собой классическое для ряда коммуникативных систем соотношение одного означаемого и серии означающих, то в поздних текстах задействован принцип, для которого характерно наличие одного означающего (пространственно закрепленного слова) и серии означаемых (лавины интерпретаций, провоцируемых парадоксальными соположениями). Глядя на эволюцию понятий, мы можем наблюдать постоянное движение от энкратического, «властного» языка к языку акратическому, арепрессивному (в смысле Р. Барта).33 Расшифровать это можно как отказ от всепроникающего языка доксы, языка стершихся значений, и движения к оригинальному идиолекту, предполагающему оживление смысла слов с помощью нового прочтения старых философем.

ПРИМЕЧАНИЯ

1. За редкими исключениями (упоминаемыми ниже) предпочтение отдается материалам мемуарного характера. См.: Н.Л.О. 1993—1994, N 3, 7; Ю.М.Лотман и тартуско-московская семиотическая школа М., 1994.

2. Гаспаров Б М Тартуская школа 60-х гг как семиотический феномен //
Wiener slavistischer Almanach. 1989. Bd. 21.

3. Успенский Б А К проблеме генезиса тартуско-московской семиотической школы // Труды по знаковым системам, 20 Тарту, 1987. ( Препринт в:
Ю.М.Лотман и Тартуско-московская семиотическая школа. М., 1994. В дальнейшем тексте ссылки даются на это издание.

4. Лотман Ю. М. Зимние заметки о летних школах // Ю. М. Лотман и Тартуско- московская семиотическая школа. М„ 1994. С. 297.

5. Гаспаров Б. М. Ук. соч.

6. Барт Р. Миф сегодня // Барт С. Избранные работы. Семиотика. Поэтика.
М., 1993. С. 111.

7. Ср., например, идеи Л. Витгенштейна, не оказавшие прямого воздействия на рассматриваемую нами научную парадигму, но всегда опосредованно присутствовавшие в самой сущности семиотического дискурса: «Мы пользуемся чувственно воспринимаемым знаком предложения (звуковым и письменным и т.д.) как проекцией возможной ситуации» (Витгенштейн Л. Логико-философский трактат // Витгенштейн Л. Философские работы. М., 1994. Ч. I. С. 31).

8. Левин Ю. И. «За здоровье ее величества!... » // Н. Л. О. 1993. N 3. С.
44.

9. Лотман Ю. М. О семиосфере // Труды по знаковым системам, 17. 1984. С.
12.

10. Shukman A. Literature and Semiotics. A Study of the writings of Yu. M.
Lotman. Amsterdam-New York-Oxford, 1977. P. 177 11. Успенский Б. А. Ук. соч. 12. ShukmanA. Op. cit. PP. 8-11, 38-39. 13. Жолковский А. К. Ж/Z.
Заметки пред-пост-структуралиста // Жолковский А. К. Инвенции. М., 1995.
С. 17. 14. Чернов И. А. Опыт введения в систему Ю. М. Лотмана // Таллинн,
1982. N 3. С. 102. 15. Ревзин И. И. Субъективная позиция исследователя в семиотике // Труды по знаковым системам, 5. Тарту, 1971. (Подробности бытования термина почерпнуты из статьи: Лотман Ю. М. О семиосфере. Труды по знаковым системам, 17. 1984. С. 3 ) 16. О проблемах поведения: Цивьян
Т. В. К некоторым вопросам построения языка этикета; Успенский Б. А.
Предварительные замечания к персонологической классификации // Труды по знаковым системам 2. Тарту, 1965; Успенский Б. А., Пятигорский А. М.
Персонологическая классификация как семиотическая система // Труды по знаковым системам, 3 Тарту, 1967. О проблемах кинесики. Завадовский Ю. Н.
Внесистемная семиотика жеста и звука в арабских диалектах Магриба // Труды по знаковым системам 4. Тарту, 1969. 17. Чернов И. А. Три модели культуры
// Quinquagenario. Сб ст. молодых филологов к 50-летию проф. Ю.М.Лотмана.
Тарту, 1972. С. 13. 18. Лотман /О. М. Заключение // Лотман Ю. М. Статьи по типологии культуры. Тарту, 1970. Ч. I. С. 104. 19. Лотман Ю. М.
Динамические механизмы семиотических систем // Материалы Всесоюзного симпозиума по вторичным моделирующим системам. Тарту, 1974. С. 76—81. 20.
См.: Резников Л. О. Гносеологические вопросы семиотики. М., 1964; Абрамян
Л. А. Гносеологические проблемы теории знаков. Ереван, 1965; Урсул А. Д.
Отражение и информация. М., 1973; Коршунов А. М., Мантатов В. В. Теория отражения и эвристическая роль знаков. М., 1974. 21. Урсул А. Д. Ук. соч.
С. 100-102. 22. В этом смысле символическую границу можно обозначить между
8 и 10 томами «Трудов по знаковым системам». Если в 8 томе, посвященном 70- летию академика Д. С. Лихачева, еще очевидна четкая рубрикация, то 9 выпуск содержит статьи по поэтике и структуре текста, уделяя значительное место обзорам, публикациям и обширному приложению, где представлены статьи методологически родственные, но не принадлежащие Тартуско- московской школе. С 10 тома кардинальная тема, объединяющая все работы выпуска, начинает выноситься в подзаголовок, напр.: Труды по знаковым системам 10:
Семиотика культуры. Тарту, 1978. 23. Лотман Ю. М. О семиосфере. С. 3. 24.
Лотман Ю. М. Риторика // Труды по знаковым системам 12: Структура и семиотика художественного текста. Тарту, 1981. С. 8-28. 25. Чертов Л. Ф.
Знаковость. СПб., 1991. С. 127. 26. Там же. С. 128. 27. Лотман Ю. М.
Театральный язык и живопись. (К проблеме иконической риторики) //
Театральное пространство: Материалы научной конференции. М., 1979. С. 242.
28. Барт Р. От науки к литературе // Барт Р. Избранные работы. С. 383. 29.
Лотман Ю. М. О динамике культуры // Труды по знаковым системам 25:
Семиотика и история. Тарту, 1992. С. 5. 30. Имеется в виду деконструктивистское отношение «Я — текст», где «Я» озабочено идеей выхода из-под контроля идеологий и в то же время разочаровано невозможностью этого выхода. 31. Лотман Ю. М. Культура и взрыв. М., 1992. С. 190. 32. Там же.
С. 15. 33. Барт Р. Разделение языков // Барт Р. Избранные работы С. 519-
535. OCR: Илья Васильев

Постструктурализм — общее название для ряда подходов в философии и социогуманитарном познании в 1970 — 1980-х гг., связанных с критикой и преодолением структурализма (см. структурная лингвистика[pic], структурная поэтика[pic]).

Цель П. — осмысление всего «неструктурного» в структуре, выявление парадоксов. возникающих при попытке объективного познания человека и общества с помощью языковых структур, преодоление лингвистического редукционизма, построение новых практик чтения.

П. в основном французское направление мысли: его главные представители —
Ролан Барт, Мишель Фуко, Жак Деррида, Жан Бодрийар, Юлия Кристева.

Рубеж, отделяющий структурализм от П., — события весны и лета 1968 г. Этот период характеризуется обострением чувствительности интеллектуала к социальным противоречиям. Падает престиж науки, не сумевшей ни предсказать, ни объяснить социальные катаклизмы.

«П. возник, — пишет Н. С. Автономова, — из осмысления известной сентенции периода майских событий: «Структуры не выходят на улицы». Коль скоро нечто важное, однако, совершается (кто-то строит баррикады и оспаривает существующий порядок), значит, самое главное в структуре — не структура, а то, что выводит за ее пределы. [...] За рамки структуры как закона сообразности выходят случай, шанс, событие[pic] , свобода; за рамки структуры как логического построения выходят аффекты, тело, жест; за рамки структуры как нейтрального, объективного, познавательного выходят власть, отношения господства и подчинения. [...] Среди ориентаций внутри П. особенно важны две — с акцентом на текстовую реальность и с акцентом на политическую реальность. Девиз одной — «вне текста нет ничего» (вариант:
«нет ничего, кроме текста» — Деррида), другой — «все в конечном счете — политика» (Делез)».

Одной из главных задач П. становится критика западноевропейской метафизики с ее логоцентризмом, обнаружение за всеми культурными продуктами и мыслительными схемами языка власти и власти языка. Логоцентризму, основанному на идее бытия как присутствия, данности, смысла[pic] , единства, полноты, в П. противопоставлены идеи различия и множественности.
Наиболее последовательно и ярко эта разновидность П. представлена у
Деррида. Для того чтобы «перехитрить» метафизику, приходится нарушать междисциплинарные перегородки и политические запреты, выходя на уровень тела, действия, языка в его особом аспекте. Задача метода деконструкции заключается в том, чтобы показать в тексте значимость внесистемных, маргинальных элементов. «Всякий текст живет среди откликов, «перекличех»,
«прививок», «следов» одного текста на другом. След важнее и первичнее любой системы: это отсрочка во времени и промежуток в пространстве; отсюда столь существенный для Деррида глагол differer, означающий одновременно
«различать» и «отсрочивать», и соответствующий неографизм diffAnce
(«различение»). [...] Все эти нарушения структурности и системности [...] наводят на мысль, что структура либо не существует вовсе, либо она существует, но не действует, либо, наконец, действует, но в столь измененном виде, что именно «поломка», а не «правильное» ее функционирование становится «нормой». [...] Под давлением контекста в тексте размываются границы «внешнего» и «внутреннего»: на их место у
Деррида и Делеза приходят многообразные мыслительные эксперименты с пространством — всевозможные «складки», «выпуклости-вогнутости»,
«вывернутые наизнанку полости».

Само обилие закавыченных понятий в предыдущей цитате ясно показывает последовательное стремление П. к обновлению не только методов и объектов исследования, но и самого метаязыка. В научной обиход вводятся слова и понятия, существовавшие до этого лишь в обыденной речи, но при этом им придается новый смысл, дополняющий и одновременно ограничивающий прежний.

«Лишившись гарантий и априорных критериев, — пишет Автономова, — философия, однако, заявила о себе как конструктивная сила, непосредственно участвующая в формировании новых культурных объектов, новых отношений между различными областями духовной и практической деятельности. Ее новая роль не может быть понята до конца, пока не пережит до конца этот опыт. Нерешенным, но крайне существенным для ее судьбы остается вопрос: можем ли мы оспорить, проблематизировать разум иначе как в формах самого разума? можем ли мы жертвовать развитой, концептуально проработанной мыслью ради зыбкой, лишь стремящейся родиться мысли — без образов и понятий? В любом случае перед нами простирается важная область приложения умственных усилий: спектр шансов открытого разума. К этому выводу приходит анализ необычной, своеобразной — и всячески подчеркивающей свое своеобразие — мыслительной практик П.».

Ильин И.П.

Постструктурализм, деконструктивизм, постмодернизм

Введение

В этой книге речи идет о постструктурализме -- одном из наиболее влиятельных критических направлений второй половины и конца ХХ века.
Постструктурализм -- в самом общем смысле этого слова -- широкое и необыкновенно интенсивно воздействующее, интердисциплинарное по своему характеру, идейное течение в современной культурной жизни Запада.

Он проявился в самых различных сферах гуманитарного знания: литературоведении, философии, социологии, лингвистике, истории, искусствоведении, теологии и тому подобных, породив своеобразное единство и климата идей, и самого современного образа мышления, в свою очередь обусловленное определенным единством философских, общетеоретических предпосылок и методологии анализа. Он вовлек в силовое поле своего воздействия даже сферу естественных наук.

Меня как литературоведа, естественно, заинтересовал прежде всего литературоведческий постструктурализм, более известный по специфической практике анализа художественного текста -- так называемой "деконструкции".

Ее смысл как специфической методологии исследования литературного текста включается в выявлении внутренней противоречивости текста, в обнаружении в нем скрытых и незамечаемых не только неискушенным, "наивным" читателем, но ускользающих и от самого автора ("спящих", по выражению Жака Дерриды)
"остаточных смыслов", доставшихся в наследие от речевых, иначе -- дискурсивных, практик прошлого, закрепленных в языке в форме неосознаваемых мыслительных стереотипов,

которые в свою очередь столь же бессознательно и независимо от автора текста трансформируются под воздействием языковых клише его эпохи.

Все это и приводит к возникновению в тексте так называемых
"неразрешимостей", т. е. внутренних логических тупиков, как бы изначально присущих природе языкового текста, когда

его автор думает, что отстаивает одно, а на деле получается нечто совсем другое. Выявить эти "неразрешимости", сделать их предметом тщательного исследования и является задачей деконструктивистского критика.

Разумеется, здесь эта задача сформулирована в самом общем и контурном виде, но в принципе она к этому и сводится.

В частности, последователи Ж. Дерриды -- общепризнанного отца постструктуралистской доктрины, деконструктивисты Йельской школы (названной так по Йельскому университету в Нью-Хейвене, США), наиболее отчетливо зафиксировали релятивистскую установку критика в подобном подходе к литературному тексту. Они отрицают возможность единственно правильной интерпретации литературного текста и отстаивают тезис о неизбежной ошибочности любого прочтения. При этом, наделяя язык критического исследования теми же свойствами, что и язык литературы, т. е. риторичностью и метафоричностью, как якобы присущими самой природе человеческого языка вообще, они утверждают постулат об общности задач литературы и критики, видя эти задачи в разоблачении претензий языка на истинность, в выявлении иллюзорного характера любого высказывания.

Из этого возникает еще одна проблема. Поскольку утверждается, что язык, вне зависимости от сферы своего применения, неизбежно художественен, т. е. всегда функционирует по законам риторики и метафоры, то из этого следует, что и само мышление человека как такового -- в принципе художественно, и любое научное знание существует не в виде строго логического изложения- исследования своего предмета, а в виде полу- или целиком художественного произведения, художественность которого просто раньше не ощущалась и не осознавалась, но которая только одна и придает законченность знанию. Здесь следует упомянуть о теории так называемого "нарратива", "повествования". Ее самыми влиятельными теоретиками являются французский философ Жан-Франсуа
Лиотар и американский литературовед Фредрик Джеймсон. Согласно этой теории, мир может быть познан только в форме "литературного" дискурса; даже представители естественных наук, например, физики, "рассказывают истории" о ядерных частицах. При этом все, что репрезентирует себя как существующее за пределами какой-либо истории (структуры, формы, категории), может быть освоено сознанием только посредством повествовательной фикции, вымысла.
Итак, мир открывается человеку лишь в виде историй, рассказов о нем.

Теория нарратива стала концептуальным оформлением принципа "поэтического мышления", восходящего еще к Хайдеггеру и легшего в основу так называемой
"постмодернистской чувствительности" как специфической формы мироощущения и соответствующего ей способа теоретической рефлексии. Именно в форме постмодернистской чувствительности, утверждающей значимость литературного мышления и его жанровых форм для любого типа знания, постструктуралистские идеи и оказались наиболее привлекательны для специалистов и теоретиков самого разного профиля.

В качестве примера можно привести утверждение одного из влиятельных американских историков, весьма популярного в среде постструктуралистов,
Хейдена Уайта (379), что история как форма словесного дискурса обычно имеет тенденцию оформляться в виде специфического сюжетного модуса. Другими словами, историки, рассказывая о прошлом, скорее заняты нахождением сюжета, который смог бы упорядочить описываемые ими события в осмысленно связной последовательности. Такими модусами для Уайта являются "романс" 1,
"трагедия", "комедия" и "сатира", т. е. историография для него способна существовать лишь в жанровых формах, парадигма которых была разработана канадским литературоведом Нортропом Фраем.

Если мы обратимся к социальной психологии, то увидим аналогичную картину.

Так, Кеннет Мэррей высказывает мысль, опять же ссылаясь на Фрая, Уайта, П.
Рикера, Джеймсона, что человек строит свою личность (идентичность) по канонам художественного повествования типа "романса" или "комедии".

Примеры такого рода проясняют, почему в этой книге я особо важную роль уделяю литературоведческому постструктурализму. Свойственное постструктурализму представление о всяком современном мышлении как о преимущественно "поэтическом", онтологизация понятия "текста"
("повествования"), ставшего эпистемологической моделью реальности как таковой, неизбежно выдвинули на первый план науку о тексте и прежде всего о художественном тексте. Всякая наука, даже и не гуманитарная, отныне, согласно постструктуралистским представлениям, отчасти является "наукой о тексте" или формой деятельности, порождающей художественные" тексты. В то же время,

___________________

1 Здесь под "романсом" понимается, конечно, не музыкальный жанр, а тип произведения, тональность которого по отношению к произведению чисто бытописательному, реалистическому сдвинута в сторону поэтического вымысла и которое приблизительно соответствует гоголевскому понятию "поэма" применительно к "Мертвым душам".

поскольку всякая наука теперь ведает прежде всего "текстами" ("историями",
"повествованиями"), литературоведение перерастает собственные границы и рассматривается как модель науки вообще, как универсальное проблемное поле, на котором вырабатывается методика анализа текстов как общего для всех наук предмета.

Несмотря на явно универсальный характер собственно постструктуралистских идей "повествования-текста" и "поэтического мышления", постструктуралисты рассматривают концепцию "универсализма", т. е. любую объяснительную схему или обобщающую теорию, претендующую на логическое обоснование закономерностей реальности, как "маску догматизма" и называют деятельность такого рода проявлением "метафизики" (под которой они понимают принципы причинности, идентичности, истины и т. п.), являющейся главным предметом их инвектив.

Столь же отрицательно они относятся к идее "роста", или "прогресса", в области научных знаний, а также к проблеме социально-исторического развития. Сам принцип рациональности постструктуралисты считают проявлением
"империализма рассудка", якобы ограничивающим спонтанность работы мысли и воображения, и черпают свое вдохновение в бессознательном.

Отсюда проистекает и то явление, которое исследователи называют "болезненно патологической завороженностью" иррационализмом, неприятием целостности и пристрастием ко всему нестабильному, противоречивому, фрагментарному и случайному.

Постструктурализм утверждает принцип "методологического сомнения" по отношению ко всем позитивным истинам, установкам и убеждениям, существовавшим и существующим в западном обществе и применяющимся якобы для его "легитимации", т. е. самооправдания и узаконивания. В самом общем плане теория постструктурализма2-- это выражение философского релятивизма и скептицизма, "эпистемологического сомнения", являющегося по своей сути теоретической реакцией на позитивистские представления о природе человеческого знания.

Эта книга посвящена, собственно говоря, мифологичности научного мышления в сфере гуманитарных знаний, бытию и эволюции различных концепций и представлений, которые по мере своего употребления приобретают фантомный характер мифем и мифологем научного сознания. Мне бы особо хотелось

______________________________

2Скорее можно говорить о комплексе представлений, поскольку постструктуралисты отличаются крайним теоретическим нигилизмом и отрицают саму возможность какой-либо общей теории.

подчеркнуть, что мне приходится изучать актуальную практику бытования идей, а отнюдь не их археологию.

В принципе здесь очень редко можно говорить о каком-либо терминологическом консенсусе: многообразие подходов, эволюция взглядов в зависимости от конъюнктуры постоянно меняющегося фона различных теоретических парадигм, -- приводит к качественному трансформированию объема и смысла любого термина.
Чем более влиятелен, популярен -- а иногда и просто моден -- тот или иной термин, тем более разноречива его интерпретация. То же самое относится как к отдельным теоретикам, так и к целым доктринам.

Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9