Ответы на билеты по языкознанию

В глоссематике как универсальной синхронической (или -- вернее -- панхронической либо даже ахронической ) теории языка, разработанной Л.
Ельмслевом и Х.Й. Ульдаллем и полно изложенной в работе Л. Ельмслева
"Пролегомены к теории языка" (1943), наиболее последовательно была реализизована исследовательская программа Ф. де Соссюра, и в этой реализации были акцентированы такие моменты, как признание независимости теории от опыта и экспериментальных данных; стремление строить теорию как логико-математическое исчисление, интерпретация которого на реальном объекте может следовать потом (но не является обязательным условием подтверждения истинности теории); предназначение теории быть приложимой к языкам любой природы; восприятие идей Ф. де Соссюра о различении языка и речи, о системности языка, о двусторонней структуре знака, о понимании языка как формы, а не субстанции, о замкнутости языковой системы в себе и необходимости имманентного подхода, исключающего обращение к семантической и фонетической субстанции, к социологическим факторам.
Соссюровская дихотомия "язык -- речь" заменяется четырЈхчленным противопоставлением "схема -- норма -- узус -- акт речи". В языке выделяются план выражения и план содержания, с дальнейшим различением в первом формы выражения и субстанции выражения и во втором -- соответственно
-- формы содержания и субстанции содержания. Субстанция выражения (звуковая материя) и субстанция содержания (семантическая материя, идеи, понятия) выводятся за пределы языка. Провозглашаются существенность только формы и полное подчинение ей субстанции. Считается возможным отождествлять по форме
(структуре) язык в любом его субстанциальном проявлении. Отношения между языковыми элементами квалифицируются как функции в логико-математическом смысле. Языковые элементы (функтивы) признаются не более как результаты пересечения пучков отношений (пучки функций), формулируется отказ видеть в них субстанциальные, положительные величины. Язык сводится к сети зависимостей (структуре). ПодчЈркивается положение о том, что язык есть лишь частный случай семиотических систем.
Анализ осуществляется сверху, от текста и доводится его до нечленимых далее элементов (фигур плана выражения, кенем, фонем и фигур плана содержания, элементарных единиц смысла, плерем). Обнаруживаемые при этом отношения регистрируются посредством множества терминов только для текста (процесса), только для системы, а также для текста и системы в совокупности. Границы между разными уровнями языка снимаются.
Глоссематиками разрабатывается метод коммутации (Л. Ельмслев, Э. Фишер-
ЙЈргенсен, М. Клостер Енсен), позволяющий устанавливать на основе взаимоподставимости с соответствующим изменением в плане содержания (или, наоборот, в плане выражения) единицы-инварианты и отличать их от вариантов, находящихся в отношениях субституции (некоммутируемости). Коммутация понимается как такое парадигматическое отношение, при котором единицы плана выражения находятся в таком же соответствии, как и единицы плана содержания этих же знаков. Этот метод близок к оппозиционному анализу пражцев (принцип минимальных пар). ПризнаЈтся возможным коммутационный тест на всех уровнях анализа. Проводится различение коммутируемости знаков и коммутируемости фигур (элементов плана выражения и, соответственно, элементов плана содержания). Отмечается, что синкретизм есть следствие некомммутируемости двух инвариантов в определЈнных позициях; понятие синкретизма отличается от используемого пражцами понятия нейтрализации за счЈт отказа от учЈта общих признаков у противопоставляемых элементов.
Глоссематики сформулировали жЈские методологические требования к описанию, опирающиеся на принцип непротиворечивости, принцип исчерпываемости и принцип предельной простоты. Для описания естественных языков глоссематическая модель использовалась лишь в отдельных случаях (К. Тогебю,
Я.Л. Мей). Многими и в лагере структуралистов эта теория была оценена как крайне абстрактная и сугубо реляционистская (А. Мартине и др.). Раздавались возражения против ряда положений также со стороны некоторых датских структуралистов (Х. Спанг-Хансен, Э. Фишер-ЙЈргенсен). Рядом учЈных была признана близость теоретических постулатов и методов глоссематики и дескриптивизма (Эйнар Хауген). Интересна эта модель (как своего рода алгебра языка) для формально-логического описания как человеческого языка, так и различных семиотических систем, для специалистов в области возникшей позднее математической лингвистики. Необходимо отметить еЈ существенную роль в развитии строгих методов лингвистического исследования. В постструктурный период (с 70-х гг.) интерес ряда датских языковедов, бывших ранее структуралистами, переключился на генеративную лингвистику и т.п.

9.7. Американский структурализм и его направления
В конце 20-х гг. в США возникает и активно развивается в общем русле структурного языкознания дескриптивная лингвистика, выступавшая в двух вариантах. Во-первых, это исчерпавшее себя к концу 50-х -- началу 60 гг. формально-структуралистское, собственно дескриптивное или дистрибутивное течение, представленное более формальной (имманентной) по своим рабочим принципам группой учеников и последователей Леонарда Блумфилда (1887--1949) по Йельскому университету (Коннектикут) и соответственно называемое
Йельской школой; она прошла в своЈм развитии этап блумфилдианства и этап дистрибуционализма (Бернард Блок, 1907--1965; Джордж Леонард Трейджер, р.
1906; Зеллиг Заббетаи Харрис, р. 1909; Чарлз Ф. Хоккет, р. 1916; М. Джус;
Генри Глисон, р. 1917). Во-вторых, это умеренно структуралистское течение, близкое к позициям блумфилдианской школы и в то же время сохранявшее этнографическую и этнолингвистическую ориентацию, известное под именем Анн- арборской школы (Мичиганский университет). Сюда входили Чарлз Карпентер
Фриз (1887--1967), Кеннет Ли Пайк (р. 1912); Юджин Алберт Найда (р. 1914).
В русле этой школы сформировалась тагмемика.
Программа дескриптивного направления была намечена Л. Блумфилдом ("Введение в изучение языка", 1914; "Язык", 1933). Сложившиеся позднее основные принципы дистрибуционализма были изложены З. Харрисом ("Methods in structural linguistics", 1951; переиздание под названием "Structural linguistics", 1961). Главные отличия дескриптивной лингвистики вообще и дистрибутивной лингвистики в частности от европейских направлений структурализма заключаются в следующем: опора на философские системы позитивизма и прагматизма и психологию бихевиоризма; продолжение унаследованных от предшествующих поколений американских лингвистов (и особенно представителей антрополингвистической школы Ф. Боаса) традиций полевого исследования америндских языков и апробация новых методов формального описания прежде всего на их материале, а лишь затем на материале английского, испанского, тюркских, семитских языков; решение прикладных задач по дешифровке текстов (по заказам военного ведомства), по языковой адаптации разнородных и многочисленных групп иммигрантов из
Европы, Центральной и Южной Америки, Азии.
Дескриптивная лингвистика возникла как реакция на неадекватность традиционной (по существу логической) грамматики, ориентированной на описание латинского языка и языков Европы, и неприменимость сравнительно- исторического метода с его понятиями звуковых законов и изменений по аналогии к описанию многочисленных индейских языков, типологически отличающихся от европейских языков и не располагавших достаточно длительной письменной традицией или вообще бесписьменных, не служивших ранее объектами полного и систематического лингвистического описания. Учитывалась и невозможность в условиях полевого исследования прежде незнакомых лингвисту языков при работе с информантами опереться на семантические критерии.
Асемантический подход в блумфилдианской школе оправдывался бихевиористским пониманием языка как разновидности поведения человека, определяющегося формулой "стимул ъ реакция" (практическое действие как реакция на речевой стимул, речевой стимул с последующей неречевой реакцией) и не предполагающего обращения исследователя к сознанию человека. Учитывались только наблюдаемые в непосредственном опыте формы поведения и данных эксперимента. Ментализм (т.е. психологический или логический подхода) европейской традиционной лингвистики не принимается как "ненаучный", мешающий превращению лингвистику в точную науку. Блумфилдианцы отказывались принимать во внимание значения языковых форм, ссылки на категории мышления и психики человека, как это делали младограмматики и представители эстетического идеализма в языкознании. Антиментализм и механицизм
(физикализм) стали ведущими методологическими принципами дескриптивной лингвистики.
Дистрибутивный анализ осуществляется в направлении "снизу вверх", сперва на фонологическом, а затем на морфологическом. Разрабатывается изощрЈнная, крайне формализованная система экспериментальных приЈмов "обнаружения" языковой системы в текстах. В процедуру входят: а) предварительная запись высказываний информантов с помощью рабочей фонетической транскрипции; б) сегментация текста на лингвистические значимые единицы посредством тестов на субституцию (проверка парадигматической взаимозаменяемости элементов с тождественными свойствами); в) их идентификация как инвариантов, которая осуществляется путЈм сведения речевых сегментов (фонов, морфов и т. д.) в языковые единицы-инварианты (фонемы, морфемы) с опорой на сугубо формальный критерий -- учЈт дистрибуции (распределения) единиц относительно друг друга в тексте; г) группировка выявленных единиц в дистрибутивные классы.
Дистрибутивный анализ (distributional analysis) представляет собой систему диагностических по своему характеру приЈмов членения высказывания на минимально возможные в данном языке сегменты (фоны и морфы) с опорой на субституцию (подстановку), отграничения друг от друга самостоятельных единиц-инвариантов (фонем и морфем) на основе пересекающейся контрастирующей дистрибуции, приписывания сегментам статуса аллофонов или алломорфов как вариантов определЈнных фонем и морфем с опорой на непересекающуюся дополнительную дистрибуцию или на свободное варьирование
(как один из видов пересекающейся дистрибуции), установления дистрибутивных классов фонем и морфем. ПризнаЈтся изоморфность анализа на фонологическом и морфологическом уровнях: фон -- аллофон -- фонема, морф -- алломорф -- морфема. При исследовании на фонологическом уровне устанавливаются состав фонем (фонематика) и их аранжировка (фонотактика), на морфологическом уровне -- состав морфем (морфемика) и их аранжировка (морфотактика). Фонема понимается как семья (или парадигматический класс) аллофонов, т.е. еЈ вариантов, находящихся в отношении дополнительной дистрибуции (позиционные варианты) и в отношении свободного варьирования (факультативные варианты).
Аналогично строится определение морфемы как парадигматического класса алломорфов, т.е. позиционных и факультативных вариантов.

Намечаются три этапа анализа, ведущего от непосредственно данного высказывания к постулируемой в качестве теоретического результата языковой системе: сегментация, идентификация и классификация. Допускаются разные модели как итоги анализа при общем требовании к их наибольшей простоте, полноте и логической непротиворечивости.
Лингвистика сводится к микролингвистике, за пределами которой остаются фонетика (предлингвистика) и семантика (металингвистика). Дескриптивисты безразличны к проблемам макролингвистики, которая включала бы в себя все три названные области. Особое внимание уделяется проблемам метаязыка лингвистики (отразившееся в словаре Э. Хэмпа).
Дескриптивисты имеют значительные достижения в области дистрибутивных описаний фонологических систем многих языков, включающих также описания супрасегментных (просодических) явлений -- ударение, тон, явления стыка
(junctures); в области описания морфологических систем многих языков, строящихся на добавлении к сегментным морфемам морфем супрасегментных
(чередования фонем, ударение, интонация, аранжировка), слитных,
"отрицательных" и т.п. На более поздней ступени они различают морф как единицу плана выражения и морфему как единицу плана содержания. Было введено разграничение морфов непрерывных и прерывистых (Ю.А. Найда, Джозеф
Харолд Гринберг, р. 1915; З. Харрис, Ч.Ф. Хоккет, Пол Л. Гарвин, р. 1919;
Чарлз В. ВЈглин, р. 1906 и мн. др.). Слово рассматривалось как объект морфотактики, т.е. особая тесно спаянная цепочка морфем. Первоначально имело место отождествление структурных особенностей словообразовательных цепочек и синтаксических конструкций, т.е синтаксис сводился к синтагматике
(Ч. Фриз, З. Харрис, Ю. Найда). Обращение к проблемам синтаксиса было довольно поздним. Предложение (конструкция) определялось в терминах последовательности классов морфем. В иерархической структуре предложении стали выделяться ядро, определение и адъюнкты (сопроводители).
В русле дескриптивной лингвистики была построена грамматика фразовых структур (при типичном для американцев употреблении термина фраза для словосочетания) и разработан применительно к синтаксису (исходя из идей Л.
Блумфилда; Рулоном Уэллзом, р. 1919; З.З. Харрисом, Ч.Ф. Хоккетом) метод анализа непосредственно составляющих (immediate constituents analysis).
Этот метод предполагает движение сверху вниз, от целой конструкции к еЈ составляющим, рассматриваемым, в свою очередь, в качестве конструкций, составляющие которых должны быть установлены. Завершается анализ выделением конечных составляющих (ultimate constituents). Используются разные способы представления результатов НС-анализа (IC-analysis) и тем самым иерархической структуры предложения: посредством скобочной записи
(предпочтительно с индексами), дерева непосредственно составляющих и т.п. В представлении структуры предложения обычно выделение двух доминантных вершин (группа имени и группа глагола), что созвучно представлению предложения в традиционной грамматике с подлежащим и сказуемым как главными членами. Формулируются правила свЈртки синтаксической конструкции и развЈртки еЈ составляющих (вошедшие впоследствии в арсенал многих формальных моделей языка, включая трансформационную порождающую грамматику и математическую лингвистику, а также использованные впоследствии в автоматическом переводе для целей синтаксического анализа и синтеза предложений). Обнаруживается возможность использовать процедуру НС-анализа в обнаружении иерархической словообразовательной, а также словоизменительной структуры. Обращение к тексту имело место на последней стадии развития дистрибуционализма ("Discourse analysis" З.З. Харриса,
1952; эта работа явилась стимулом к появлению нового направления).
Тагмемика была вторым значительным направлением американского структурализма, стремящимсяся исследовать языковые закономерности в связи с социокультурным поведением. ЕЈ формирование проходило под воздействием, во- первых, практических потребностей перевода Библии на ещЈ не изученные
"экзотические" языки (в рамках работы в Summer Institute of Linguistics) и, во-вторых, под сильным влиянием концепции блумфилдианского направления, т.е. дистрибутивной лингвистики.
Главным представителем этого направления является Кеннет Ли Пайк. Наиболее известен его программный трЈхтомный труд "Язык в отношении к интегрированной теории структуры человеческого поведения" (1954--1960).
К.Л. Пайк стремился разработать универсальную таксономию человеческого поведения; в его концепции систематически взаимопереплетаются различные уровни описания. Центральными единицами языкового поведения признаются тагмемы как минимальные функционально нагруженные формальные элементов, определяемые в качестве коррелятов синтагматических функций
("функциональных слотов", таких, как субъект, объект) и парадигматических наполнений ("классов и форм наполнителей", таких, как существительное, личное местоимение, собственное имя как возможные кандидаты на замещение позиции субъекта). Им противостоят тагмы как минимальные конкретно данные в анализе реализации грамматических элементов (фон, морф и т.д.). Синтагмемы определяются как сочетания тагмем ("конструкции"). Выделяются иерархические ступени, представленные словом, сочетанием слов, предложением, комплексом предложений, абзацем, дискурсом). Формальные элементы тагмемы более высокого уровня квалифицируются как синтагмемы непосредственного подчинЈнного уровня.
В 60-х гг в противовес методу грамматики фразовых структур (НС-анализу)
Робертом Э, Лонгейкром (р. 1922) и З.З. Харрисом разрабатывается цепочечный анализ (string analysis) как метод исследования иерархических отношений элементов внутри многочленных цепочек. Язык рассматривается как способ линейного развЈртывания отдельных элементов, а не как иерархическая структура. Любое предложение квалифицируется как ядерное, окружение которого образует некоторое количество (включая и нулевые) распространителей (адъюнктов, комплементов), состоящих, в свою очередь, из необходимых элементов. Каждое слово на основе его морфолого-синтаксических свойств включается в тот или иной класс. Предложение оказывается возможным представить как цепочку категориальных символов. Допускается его разложение
(на основе открытого списка аксиоматических элементарных цепочек) на частные цепочки, которые могут появляться справа или слева от центральных ядерных цепочек. ПризаЈтся возможность представить приемлемые предложения в виде комбинаций (или распространений) элементарных единиц (фонем, морфем, слов, сочетаний слов, предложений).
Исследование всех языковых единиц ведЈтся в трЈх измерениях: а) в аспекте признакового модуса (приписывание каждой единице специфической "эмической" структуры; б) в аспекте модуса манифестации (отнесение каждого элемента к
"парадигматическому" классу "этических" форм проявлений; в) в аспекте дистрибуционного модуса (включение каждой единицы в определЈнный дистрибутивный класс). Главные особенности тагмемики заключаются в еЈ интересе к семантико-этнолингвистическим проблемам (термины родства в разных языках) и в обращении к невербальным, паралингвистическим аспектам языкового описания.
З. Харрис положил начало формированию метода трансформационного анализа, служащего целям синтаксиса и имевшего своими предшественниками концепцию функциональной транспозиции в европейской лингвистике (Ш. Балли, О.
Есперсен, А. Фрей, Л. Теньер, Е. Курилович). Первоначально трансформационный метод трактовался как дополнение к дистрибутивному анализу, позволяющее вскрывать сходства и различия между синтаксическими конструкциями и опирающееся на предположение о наличии в синтаксической системе ядерных (исходных) структур и правил их преобразования
(трансформации) при условии сохранении неизменным лексического состава ядерного предложения и синтаксических отношений между лексемами.
Впоследствии ограничивающие условия были сняты. Трансформационный метод в целом близок к операциональным тестам (пробам) Х. Глинца на опущение, замену, добавление и перестановку языковых элементов в определЈнном контексте. СерьЈзно он был модифицирован в порождающей трансформационной грамматике Ноама Хомского (р. 1928) -- ученика З. Харриса.
ЕщЈ одним направлением в русле американского структурализма яляется стратификационная (уровневая) грамматика, разработанная на основе принципов дескриптивной лингвистики (1966) Сиднеем Лэмом (р. 1929) и сыгравшая определЈнную роль в развитии компьютерной (вычислительной) лингвистики.
Язык здесь определяется как очень сложная структура, представляющая собой сеть отношений иерархически упорядоченных систем (подсистем, стратов/стратумов). В качестве высшего стратума постулируется семантика. В противовес правоверному дистрибуционализму центральная роль отводится значению, заново структурируемому от стратума к стратуму, пока оно не находит своей материальной реализации на уровне фонетики. В английском языке различаются шесть стратумов (на нижней, фонологической ступени -- гипофонемный и фонемный, на средней, синтаксической ступени -- морфемный и лексемный, на высшей, семантической ступени -- семемный и гиперсемемный).
Комбинаторные ограничения фиксируются на каждом уровне в виде тактических правил (семотактика, лексотактика, морфотактика, фонотактика). Различаются три плана характеристики языковых единиц: абстрактные, системные, эмические единицы (семема, лексема, фонема и т.д.); конститутивные элементы абстрактных единиц (семон, лексон, фонон и т.д.); материальные реализации
(сема, лекс, фон и т.д.). В отличие от классического дескриптивизма язык понимается как динамическая система, обеспечивающая многоступенчатое кодирование значения в звуках и обратное движение от звуков к значениям.
Затрудняют пользование этой моделью крайне сложные способы представления результатов анализа.
Дескриптивная лингвистика (в широком смысле) оказала значительное влияние на другие лингвистические направления в Америке и на мировое языкознание.
Дескриптивисты внесли огромный вклад в разработку процедур точного формального анализа языка и привлечение методов логики и математики. Они обогатили мировое языкознание многочисленными терминами. Вместе с тем вытекающие из механистического дистрибуционализма, голого таксономизма, асемантизма и статичного понимания природы языковых явлений обусловили слабость дескриптивной лингвистики и поставили под сомнение еЈ адекватность конечным целям лингвистики -- познанию языка во всех его сторонах, в его строении и в его функционировании. На последнем этапе дескриптивистской мысли даже крайние механицисты (как З. Харрис) стали понимать невозможность обойтись полностью без обращения к значению и стремились преодолеть эти недостатки в теориях тагмемики и стратификационной грамматики.

Дескриптивизм подвергался резкой критике как извне, так и изнутри. В качестве реакции на его недостатки появились разработанная в этнолингвистике, но отвечающая в целом духу структурализма теория компонентного анализа, генеративная лингвистика (в еЈ трансформационных и нетрансформационных, асемантических и семантизованных вариантах, включая интерпретативную семантику), порождающая семантика, падежная грамматика, референциально-ролевая грамматика, различные теории синтаксической семантики, прагматика, психолингвистика, социолингвистика, анализ дискурса, когнитивная лингвистики и т.п.
Семасиология и ономасиология
Семасиология – это аспект семантики, в котором значение изучается от плана выражения к плану содержания. При этом ставится вопрос: «Что значит данное слово или сочетание слов?». Например, какие значения имеет в русском языке глагол идти? Такой подход к семантике отражает точку зрения воспринимающего звучащую речь или читающего и соответствует основному назначению толковых словарей, в которых раскрывается содержание одного из основных категориальных отношений лексики – многозначности (полисемии).
Ономасиология – аспект семантики, в котором значение изучается в противоположном направлении: от плана содержания к плану выражения. В отличие от семасиологии здесь возникает другой вопрос: «Какие существуют слова или сочетания слов для выражения данного значения, содержания?».
Например, какие есть в русском языке слова для обозначения движения, перемещения в пространстве? С помощью каких слов и словосочетаний передачется понятие красоты? Это уже позиция другого участника коммуникации
– говорящего или пишущего, а также задача других словарей, в которых слова располагаются не по алфавиту, а по смысловой общности и близости. Этим целям служит, например, словарь синонимов, который представляет собой практическое описание синонимии.
Таким образом, семасиология и ономасиология, теория значения и теория обозначения, являются в их современном понимании двумя аспектами и методами одной и той же научной дисциплины – семантики.
Особо следует подчеркнуть важность ономасиологического описания лексики в виде лексико-семантических групп, семантических полей и т.п., с точки зрения активного участника коммуникации (говорящего, пишущего). Этот аспект лингвистики разработан значительно меньше, чем семасиологический. Между тем он чрезвычайно существенен для «активной» систематизации языковых средств
(по выражаемым ими смыслам) в теории и практике преподавания русского языка. Нетрудно заметить, что одни категориальные лексико-семантические отношения единиц, например, полисемия, являются по преимуществу семасиологическими, указывающими на способы ассоциативного объединения формально тождественных единиц, другие, например, синонимия, - преимущественно ономасиологическими, основанными на содержательном, а не ассоциативном сходстве.
Встречное семасиологическое и ономасиологическое описание лексических единиц прочно «закрепляет» их в системе. Это дает наглядное представление как о «глубине» их значения, что необходимо при восприятии речи, так и об их сходстве и различии, что очень существенно для выбора необходимого слова или его смыслового варианта при порождении речи, особенно на иностранном языке.
Сепир считает язык[pic] и [pic]мышление функциями[pic] если не независимыми, то взаимозависимыми, друг от друга в конечном счёте не производимыми. Он пишет: «В лучшем случае [pic]язык[pic] можно считать лишь внешней гранью [pic]мышления[pic] на наивысшем, наиболее обобщённом уровне символического выражения» – но при этом замечает, что мышление «в своём генезисе и своём повседневном существовании немыслимо вне речи».
Якобсон отмечает, ссылаясь на А. Н. Соколова и Л. С. Выготского, что коммуникация бывает как интерперсональной (это именно тот тип коммуникации, который Блумфилд признаёт за единственный), так и интраперсональной.
Сам же Л. С. Выготский, описывая интраперсональную коммуникацию (т. н.
«внутреннюю речь»), замечает следующее: «Речь по своему строению не представляет собой простого зеркального отражения строения мысли […] Речь не служит выражением готовой мысли […] Мысль не выражается, но совершается в слове». У Выготского речь и мышление – два независимых процесса, объединяющихся в значении слова: «Значение слова есть феномен мышления лишь в той мере, в какой мысль связана со словом, и обратно: оно есть феномен речи лишь в той мере, в какой речь связана с мыслью и освещена её светом.
Оно есть […] единство слова и мысли» . У Соссюра при этом язык – это главным образом «мысль, организованная в звучащей материи», однако при этом роль [pic]языка[pic] весьма важна в том плане, что он организует «аморфную, нерасчленённую массу» [pic]мышления[pic], разбивает континуум значений
(вернее, континуум опыта) на ряд областей, которые и обозначаются средствами конкретного языка. Однако он считает [pic]язык[pic] и
[pic]мышление[pic] неразрывно связанными частями одного и того же процесса:
«В языке нельзя отделить ни мысль от звука, ни звук от мысли».
Принципиальное отличие мышления от чувственного познания в том, что оно неразрывно связано с языком, системой знаков. Знак – это материальный предмет, который служит в процессе мышления и общения людей представлением другого предмета. Виды знаков: 1) знаки индексы (высокая температура тела);
2) связаны с представляемыми ими предметами некоторым причинным образом; 3) знаки символы ни как не связаны физически с обозначаемыми предметами и не имеют структурного сходства, связь устанавливается стихийно или по соглашению.

Аспекты языка: Синтаксический аспект составляет многообразие отношений знаков к др знакам, а также правила образования одних знаков из других при полном отвлечении от того что они обозначают. Сематический аспект составляет совокупность отношений знаков к объектам неязыковой действительности (каково значение и смысл слова?). Прагматический аспект включает в себя эмоционально психологические факторы в процессе употребления языка как средства общения. Два знака имеющие одинаковую сематику могут иметь разную прогматику (дурак и не умный). Знаки характеризуются выделением смысла и прдметного значения. Предметное значение знака – это любой объект мысли, это не сам знак, а то что он обозначает. Смысловое содержание знаков это такая характеристика связанная с обозначаемым объектом знаком, которая позволяет выделить объект из множества других. В случае наличия у одного знака разных значений – называется омонимония. Разные знаки с одним значением – это синонимия.
Естественные и искусственные языки. Искус языки создаются не просто для замены естественных. У них разные цели. Естественные языки складываются в процессе коммуникативной деятельности и служат средством общения, передачи информации, выражения эмоций и мироощущений. Отсюда их многогранность, многоплановость, многозначность и гибкость. И я ориентированны на строго ограниченные и специальные задачи исследования. Они заключаются в построении выводимого знания из уже известных исходных предпосылок. И я можно рассма-ть как фрагменты, модели определенных аспектов естественных языков. Символические языки математики и др точных наук преследуют не только цель сокращения записи. Это можно делать и при помощи стенографии.
Главное в том, что над формулами И Я можно проводить операции, получать из них новые формулы и соотношения. Язык формул И Я становиться инструментом познания. Введение И Я-в позволяет науке достигнуть тех абстрактных положений, изучение закономерностей которых делает научное знание универсальным.
Лекция I
ПРОБЛЕМА ЯЗЫКА И СОЗНАНИЯ
Проблема психологического строения языка, его роли в общении и формировании сознания является едва ли не самым важным разделом психологии.
Анализ того, как строится наглядное отражение действительности, как человек отражает реальный мир, в котором он живет, как он получает субъективный образ объективного мира, составляет значительную часть всего содержания психологии. Самое существенное заключается в том, что человек не ограничивается непосредственными впечатлениями об окружающем; он оказывается в состоянии выходить за пределы чувственного опыта, проникать глубже в сущность вещей, чем это дается в непосредственном восприятии. Он оказывается в состоянии абстрагировать отдельные признаки вещей, воспринимать глубокие связи и отношения, в которые вступают вещи. Каким образом это становится возможным, и составляет важнейший раздел психологической науки.
В. И. Ленин подчеркивал, что предметом познания, а следовательно, и предметом науки, являются не столько вещи сами по себе, сколько отношения вещей1. Стакан может быть предметом физики, если анализу подвергаются свойства материала, из которого он сделан; он может быть предметом экономики, если берется ценность стакана, или предметом эстетики, если речь идет о его эстетических качествах. Вещи, следовательно, не только воспринимаются наглядно, но отражаются в их связях и отношениях.
Следовательно, мы выходим за пределы непосредственного чувственного опыта и формируем отвлеченные понятия, ' позволяющие глубже проникать в сущность вещей.
Человек может не только воспринимать вещи, но может рассуждать, делать выводы из своих непосредственных впечатлений; иногда он способен делать выводы, даже если не имеет непосредственного личного опыта. Если дать человеку две посылки силлогизма: «Во всех районных центрах
1 См.: В. И. Ленин. Поли. собр. соч., т. 42, с. 289.
12

А. Р.-лурщг есть почтовые отделения. X — районный центр», он легко сможет сделать вывод, что в месте X есть почтовое отделение, хотя он никогда в этом районном центре не был и никогда о нем ничего не слышал. Следовательно, человек может не только воспринимать вещи глубже, чем это дает непосредственное ощущение восприятия, он имеет возможность делать заключение даже не на основе наглядного опыта, а на основе рассуждения. Все это позволяет считать, что у человека есть гораздо более сложные формы получения и переработки информации, чем те, которые даются непосредственным восприятием.
Сказанное можно сформулировать иначе: для человека характерно то, что у него имеет место не только чувственное, но и рациональное познание, что человек обладает способностью глубже проникать в сущность вещей, чем позволяют ему его органы чувств, иначе говоря, что с переходом от животного мира к человеческой истории возникает огромный скачок в процессе познания от чувственного к рационально-т. Поэтому классики марксизма с полным основанием го--~ ^ тпм что переход от чувственного к рациональному a **ат0пни к ЖИВОЙ.
И СОЗНАНИЕ
13 му
My. JLlUd-iUivij av---------- А МарКСИЗМа С ПОЛНЫМ
OCHUbannv,m . - ворили о том, что переход от чувственного к рациональному не менее важен, чем переход от неживой материи к живой. Все это можно иллюстрировать на
-одном примере из фактов эволюционной психологии. Я имею в виду тот,опыт, который известен как опыт Бойтендайка и который лучше других показывает отличия мышления человека от мышления животных.
Наблюдения проводились над рядом животных, принадлежащих к различным видам: над птицами, собаками, обезьянами. Перед животным ставился ряд баночек
(рис. 1). На глазах животного в первую банку помещалась приманка, затем эта приманка закрывалась. Естественно, что животное бежало к этой банке, перевертывало ее и брало приманку. В следующий раз приманка помещалась под второй баночкой, и если только животное не видело эту приманку, помещенную под новой баночкой, оно бежало к прежней банке, и лишь затем, не найдя приманки, бежало ко второй, где и получало приманку. Так повторялось несколько раз, причем каждый раз приманка помещалась под следующую баночку. Оказалось, что ни одно животное не может разрешить правильно эту задачу и сразу бежать к следующей баночке, т. е. оно не может «схватить» принцип, что приманка перемещается в каждую следующую баночку ряда. В поведении животного доминируют следы прежнего наглядного опыта и отвлеченный принцип «следующий» не формируется.
В отличие от этого маленький ребенок, примерно около 3,5—4 лет, легко
«схватывает» принцип «следующий» и уже через несколько опытов тянется к той баночке, которая раньше никогда не подкреплялась, но которая соответствует принципу перемещения приманки на следующее место.'
Это значит, что животное в своем поведении не может выйти за пределы непосредственного чувственного опыта и реагировать на абстрактный принцип, в то время как человек ,легко усваивает этот-абстрактный принцип и реагирует не соответственно своему наглядному прошлому опыту, а соответственно данному отвлеченному принципу. Человек живет не только в мире непосредственных впечатлений, но и в мире отвлеченных понятий, он не только накапливает свой наглядный опыт, но и усваивает общечеловеческий опыт, сформулированный в системе отвлеченных понятий. Следовательно, человек, в отличие от животных, может оперировать не только в наглядном, но и в отвлеченном плане, глубже проникая в сущность вещей и их отношений.
Таким образом, в отличие от животных, человек обладает новыми формами отражения действительности — не наглядным чувственным, а отвлеченным рациональным опытом. Такая особенность и характеризует сознание человека, отличая его от психики животных. Эта черта — способность
Рис. 1
Опыт Бойтендайка: а — «открытый опыт» (приманка кладется на глазах животного) ; б — «закрытый опыт» (приманка перемещается за экраном)
[pic]
14

А. р. лурия человека переходить за пределы наглядного, непосредственного опыта и есть фундаментальная особенность его сознания.
Как же объяснить факт перехода человека от наглядного опыта к отвлеченному, от чувственного к рациональному? Эта проблема составляла коренную проблему психологии за последние сто или более лет.

*
В попытке объяснить этот важнейший факт психологи в основном разделились-на два лагеря. Одни — психологи-идеалисты — признавали фундаментальный факт перехода от чувственного к рациональному, считая, что, в отличие от животных, человек обладает совсем новыми формами познавательной деятельности, но не могли подойти к анализу причин, вызвавших этот переход, и, описывая этот факт, отказывались объяснить его. Другие — психологи-механицисты — пытались детерминистически подойти к психологическим явлениям, но ограничивались объяснением только элементарных психологических процессов, предпочитая умалчивать о сознании как о переходе от чувственного к рациональному, игнорируя эту большую сферу и ограничивая свои интересы только элементарными явлениями поведения — инстинктами и навыками. Эта группа психологов отрицала проблему сознания, специфического для поведения человека, К этому лагерю относятся американские бихевиористы. Разберем позиции обоих этих лагерей подробнее. Психологи-идеалисты (такие, как Дильтей, Шпрангер и др.) считали, что высший уровень абстрактного поведения, которое определяется отвлеченными категориями, действительно является характерным для человека. Но они сразу же делали вывод, что этот уровень отвлеченного сознания есть проявление особых духовных способностей, заложенных в психике человека, и что эта возможность выйти за пределы чувственного опыта и оперировать отвлеченными категориями есть свойство духовного мира, который налицо у человека, но которого нет у животного. Это было основным положением различных дуалистических концепций, одним из самых ярких представителей которых был Декарт.
Основное положение учения Декарта, как известно, заключалось в следующем: животные действуют по закону механики и их поведение можно объяснять строго детерминистически. Но для человека такое детерминистическое объяснение поведения не годится. Человек, в отличие от животного, обладает духовным миром, благодаря которому возникает возможность отвлеченного мышления, сознатель-
ЯЗЫК И СОЗНАНИЕ
15 кого поведения; он не может быть выведен из материальных явлений, и корни его поведения уходят в свойства духа, которые нельзя объяснить материальными законами. Эти взгляды и составляют сущность дуалистической концепции Декарта: признавая возможность механистического объяснения поведения животного, он одновременно считал, что сознание человека имеет совершенно особую, духовную природу и что подходить к явлениям сознания с тех же детерминистических позиций нельзя.
На близких к Декарту позициях стоял и Кант. Для Канта, как известно, существовали апостериорные категории, т. е. то, что выводится из опыта, полученного субъектом, и априорные категории, т. е. категории, которые заложены в глубинах человеческого духа. Суть человеческого познания, говорил Кант, и заключается в том, что оно может выходить за пределы наглядного опыта; это трансцендентальный процесс, т. е. процесс перехода от наглядного опыта к внутренним сущностям и обобщенным рациональным категориям, заложенным в существе человеческого духа.
Представления кантиантства оказали влияние на идеалистическую мысль и в XX столетии. Крупнейшим неокантианцем является немецкий философ Кассирер, автор фундаментального труда «Философия символических форм». По мнению
Кассирер а, для человеческого духа свойственны символические формы, которые проявляются в знаках, з языке, в отвлеченных понятиях. Человек тем и отличается от животного, что он оказывается в состоянии мыслить и организовывать свое поведение в пределах «символических форм», а не только в пределах наглядного опыта. Эта способность мыслить и действовать в символических формах является результатом того, что человек обладает духовными свойствами; для него характерны абстрактные категории мышления, отвлеченные духовные принципы сознания.
По мнению философов идеалистического лагеря, эти принципы можно лишь описывать, но нельзя объяснить, и на этом своеобразном утверждении строится вся современная феноменология — учение об описании основных форм духовного мира; вершина этого учения была достигнута в работах немецкого философа
Гуссерля.
Феноменология исходит из следующего простого положения: ни для кого нет никаких сомнений, что сумма углов треугольника равняется двум прямым; это можно изучать и описывать, но бессмысленно задавать вопрос, почему именно сумма углов треугольника равняется двум прямым, что
16
A. P. ЛУРИЯ может быть причиной этого. Этот факт дан как известная априорная феноменологическая характеристика геометрии. Вся геометрия, построенная по строжайшим законам, доступна изучению и описанию, но не требует такого объяснения, как, например, явления физики или химии. Точно так же, как мы описываем геометрию, мы можем описывать и феноменологию духовной жизни, т. е. те законы, которые характеризуют сложные формы отвлеченного мышления и категориального поведения. Все их можно описывать, но нельзя объяснить.
Этими утверждениями идеалистическая философия, как и идеалистическая психология, порывает как с естественными науками, так и с научной психологией, делая резкие различия между обеими формами познания и принципиально относясь к сложным формам познавательной деятельности иначе, чем к элементарным.
До сих пор речь шла о философских основах дуалистических утверждений; сейчас мы обратимся к подобным утверждениям психологов и физиологов.
Крупнейший психолог XIX в. Вильгельм Вундт разделял ту же дуалистическую позицию. Для него существовали элементарные процессы ощущения, восприятия, внимания и памяти — процессы, которые подчиняются элементарным естественным законам и доступны для научного (иначе физиологического) объяснения. Однако в психических процессах человека есть и иные явления. Эти процессы проявляются в том, что Вундт называл «апперцепцией», т. е. активным познанием человека, исходящим из активных установок или воли. По мнению
Вундта, эти процессы активного отвлеченного познания выходят за пределы чувственного опыта, относятся к высшим духовным явлениям, их можно описывать, но объяснять их нельзя потому, что в них проявляются основные априорные категории человеческого духа. Учение об апперцепции Вундта в начале XX в. получило широкое распространение и было положено в основу специального направления в психологии, получившего название Вюрцбургской школы.
Авторы, входившие в Вюрцбургскую школу, такие, как Кюльпе, Ах, Мессер,
Бюллер, посвятили свои интересы анализу законов, лежащих в основе сложных форм сознания и мышления. В результате исследований они пришли к выводу, что сознание и мышление нельзя рассматривать как формы чувственного опыта, что мышление протекает без участия наглядных образов или слов и представляет собой
ЯЗЫК И СОЗНАНИЕ
17 специальную категорию психических процессов, в основе которых лежат категориальные свойства духа, которые и определяют его протекание.
Мышление, по мнению представителей Вюрцбургской школы, сводится к
«направленности», или «интенции», исходящей из духовной жизни человека; оно безобразно,, внечувственно, имеет свои собственные закономерности, которые принципиально нельзя связывать с непосредственным опытом.
Широко известны опыты, на основании которых психологи Вюрцбургской школы сделали свои выводы. В этих опытах испытуемыми * были очень квалифицированные люди, профессора, доценты, умевшие наблюдать свой внутренний мир и формулировать наблюдаемые процессы. Этим испытуемым давались сложные задачи, например, им предлагалось понять смысл такого предложения: «Мышление так необычайно трудно, что многие предпочитают просто делать заключение». Испытуемый думал, повторял про себя эту фразу и говорил: «Ага, конечно, правильно. Действительно, мышление настолько трудно, что проще избегать труда мыслить, лучше прямо заключать, делать выводы». Или вторая фраза: «Лавры чистой воли суть сухие листья, которые никогда не зеленеют». Легко видеть, что каждая часть этого предложения конкретна — «лавры», «сухие листья», «не зеленеют», но суть этого предложения вовсе не в «лавровых листьях» •или:в «зелени»: его суть заключается в том, что «чистая воля» — настолько отвлеченное понятие, что оно никогда не выражается в чувственном опыте и не сводится к нему. Когда испытуемых спрашивали, что именно они переживали, когда делали вывод из воспринятых положений, оказывалось, что они ничего не могли сказать об этом. Процесс абстрактного мышления казался настолько отвлеченным, что не имел никакой чувственной основы, не вызывал никаких образов или слов; наоборот, надо было скорее отвлечься от образов, для того чтобы вникнуть в суть этих предложений. Как правило, вывод делался «интуитивно», на основе каких-то «логических переживаний», которые усматривает человек, воспринимающий эти предложения. Следовательно, у человека есть какое-то
«логическое чувство», переживание правильности или неправильности мысли, такое же чувство, как то, которое мы переживаем, когда дается силлогизм и человек непосредственно делает соответствующий логический вывод. Этот вывод делается не из личного опыта человека, а из «логического переживания»; и это «логическое переживание», по мнению Вюрцбургской школы, и есть изначальное
18
A. P. ЛУРЮ1 свойство духовного мира, которое отличает человека от животного и чувственное от рационального.
Такая же характеристика была получена представителями Вюрцбургской школы и тогда, когда они ставили более простые опыты, например когда испытуемым предлагалось найти род к виду (например, «стул — мебель»), или вид к роду
(например, «мебель — стул»), или часть к целому, или целое к части. И в этих случаях процесс рационального вывода протекал автоматически и, казалось бы, не основывался ни на чувственном опыте, ни на словесном рассуждении. Здесь мы сталкиваемся как будто бы с совсем иным рядом явлений, чем в психологии ощущений и восприятий.
Тот же дуализм, который имел место у этих психологов и резко отличал элементарный «чувственный опыт», навыки от «сверхчувственного, категориального» сознания или мышления, очень резко проявлялся и у физиологов. Для примера можно назвать хотя бы двух крупнейших зарубежных физиологов мира: Чарлза Шеррингтона — одного из основателей теории рефлекса и Джона Экклза — одного из основателей современного учения о синаптической проводимости нейрона. Оба они крупнейшие специалисты в области физиологической науки, но в одинаковой мере идеалисты при попытках объяснить высшие психические процессы, сознание и мышление.
Шеррингтон к концу своей жизни издал две книги: «Психика и мозг» и «Человек в самом себе». В обеих книгах он выдвигал положение, что физиолог принципиально не может объяснить духовный мир человека и что мир отвлеченных категорий, мир волевых действий есть отражение некоего идеального духовного мира, существующего вне человеческого мозга.
К таким же взглядам пришел в последнее время и Джон Экклз, который издал ряд работ, последней из которых является недавно вышедшая книга «Facing
Reality» («Лицом к лицу с реальностью»). Экклз исходил из положения, что реальность — это не та реальность, которую мы чувственно воспринимаем, т. е. это не внешний мир, в котором живет человек. Основная реальность для
Экклза — это реальность внутреннего мира, то, что человек переживает и что остается недоступным для другого. Это и есть уже знакомое нам положение
Эрнста Маха, лежащее в основе его субъективного идеализма.
Каким образом человек может непосредственно познавать, оценивать себя, переживать свои состояния? Р1сточни-
ЯЗЫК И СОЗНАНИЕ
19 ком этого, говорил Экклз, являются специальные нервные приборы, которые служат «детекторами» потустороннего духовного мира, и Экклз пытался даже вычислить размер этих детекторов. Он считал, что они сопоставимы по величине с синапсами, которые, по мнению Экклза, могут быть детекторами потустороннего духовного мира2.
Легко видеть, к каким тупикам приходит дуализм, который исходит из противопоставления чувственного и рационального опыта, но отказывается от научного объяснения последнего.
Совершенно понятно поэтому, что все эти положения как философов, так и психологов и физиологов нужно ценить за то, что они обратили внимание на важную сферу — сферу рационального, категориального опыта. Однако отрицательная сторона их позиции заключается в том, что, обратив внимание на самый факт отвлеченного, категориального мышления или чистого волевого акта, эти исследователи отказались подойти к научному объяснению этого вида психической реальности, не пытались подойти к этим явлениям как к продукту сложного развития человека и человеческого общества и считали этот вид реальности порождением особенного «духовного опыта», который не имеет никаких материальных корней и относится к совершенно другой сфере бытия.
Это положение закрывает дверь научному познанию важнейшей стороны психической жизни человека.
Совершенно понятно поэтому, что психологи, которые не могли удовлетвориться этими идеалистическими объяснениями, должны были искать новые пути, которые не закрывали бы двери для причинных детерминистических научных объяснений всех, в том числе и сложнейших, психических явлений.
Представители детерминистического направления исходили из основных положений философов-эмпириков, согласно которым «все, что есть в мышлении, раньше было в чувственном опыте» («Nihil est in intellectu, quod non fuerit primo in sensu»), и считали своей основной задачей изучение мышления теми же методами, с которыми можно подойти к элементарным явлениям чувственного опыта.
Если само основное положение эмпирической философии, противостоявшей идеалистическим позициям картезианства, не вызывает никаких сомнений, то попытки воплотить это
2 Подробный анализ воззрений Экклза дан в работе Лурия, Гургенидзе
20
A. P. ЛУРИЯ положение в конкретные психологические исследования и те формы, которые оно приняло в «эмпирической» или классической экспериментальной психологии, сразу же ставят науку перед другими, столь же непреодолимыми трудностями.
Пытаясь объяснить сложнейшие формы мышления, исследователи, примыкавшие к этому направлению, практически исходили из обратных механистических позиций.
На первых этапах эти позиции проявлялись в утверждении, что человеческая психика — это tabula rasa, на которой опыт записывает свои письмена.
Правильно утверждая, что без опыта в психике ничего возникнуть не может, эти исследователи подходили к своей задаче объяснить основные законы сложнейшего отвлеченного или «категориального» мышления с аналитических позиций или позиций редукционизма, считая, что для понимания законов мышления достаточно иметь два элементарных процесса
(представление, или чувственный образ, с одной стороны, и ассоциацию, или связи чувственного опыта, — с другой) и что мышление — это не что иное, как ассоциация чувственных представлений.
Эти положения психологов-ассоциационистов, занимавшие центральное место в научной психологии XIX в. и примыкавшие к представлениям аналитического естествознания того времени (которое проявлялось наиболее отчетливо в вирховской «целлюлярной физиологии»), полностью отрицали специфичность и независимость сложнейших форм отвлеченного мышления. Все они исходили из того положения, что даже наиболее сложные формы мышления могут быть поняты как ассоциация наглядных представлений и что позиции «априорных категорий»
(в частности, позиции Вюрцбургской школы) не отражают никакой реальности и поэтому являются принципиально неприемлемыми.
Следует отметить, что указанные позиции лежали в основе ряда школ психологов-«ассоциационистов» XIX в., среди которых можно назвать Гербарта в Германии, Бена в Англии и Тэна во Франции. Именно поэтому в трудах этих психологов, подробно останавливавшихся на законах ощущений, представлений и ассоциаций, нельзя было встретить ни главы, посвященной мышлению, ни описания того, что именно отличает психику животных от сознательной деятельности человека.
Интересно, что механистический подход ассоциационис-тов, видевших свою основную задачу в том, чтобы свести
ЯЗЫК И СОЗНАНИЕ
21 сложнейшие явления к составляющим их элементам, не ограничивался
«эмпирической» и во многом субъективной психологией XIX в.
Пожалуй, окончательный вывод, идущий в этом направлении, был сделан представителями «объективной» науки о поведении — американскими психологами- бихевиористами.
Бихевиористы с самого начала отказались изучать отвлеченное мышление, которое как будто бы должно являться предметом психологии. Для них предметом психологии являлось поведение, а само поведение понималось как нечто состоящее из реакций на стимулы, как результат повторений h подкреплений, иначе говоря, как процесс, строящийся по элементарной схеме условного рефлекса. Бихевиористы никогда не пытались подойти к анализу физиологических механизмов поведения (и в этом состоит их коренное отличие от учения о высшей нервной деятельности), они ограничились анализом внешней феноменологии поведения, трактуемой очень упрощенно, и пытались подойти ко всему поведению человека так же, как они подходили к поведению животного, считая, что оно исчерпывается простым образованием навыков.
Поэтому, если раскрыть написанные бихевиористами учебники психологии до последнего времени включительно, можно увидеть в них главы об инстинктах, навыках, однако главы о воле, мышлении или сознании там найти нельзя. Для этих авторов отвлеченное («категориальное») поведение вообще не существует и, следовательно, быть предметом научного анализа не может.
Нельзя не отметить и положительное начало у психологов этого направления, которое заключалось в их попытке не только описывать, но и объяснять явления психической жизни. Однако их главный недостаток заключался в позиции редукционизма, т. е. сведении высших форм психических процессов со всей их сложностью к элементарным процессам, отказе от признания специфики сложнейшего сознательного категориального поведения.
Позицию редукционизма, из которой исходят психологи-бихевиористы, трудно лучше охарактеризовать, чем это сделал Т. Тэйлор в предисловии к своему учебнику психологии, вышедшему в 1974 г.
«...Известно, что предметом психологии является поведение, которое может быть прослежено от амебы до человека. Внимательный читатель легко узнает, что основная позиция этой книги — это позиция редукционизма. Редукционист
22
Л. Р. ЛУРИЯ пытается объяснить явления, сведя их к частям, которые и составляют целое.
Биологические основы поведения могут быть сведены к движениям мышц и сокращениям желез, которые, в свою очередь, являются результатом химических процессов. Эти химические процессы могут быть поняты из изменений молекулярных структур, которые, в свою очередь, сводятся к изменениям соотношений атомов на субмолекулярном уровне и выражены в математических показателях. Логическое распространение редукционизма и позволит выразить поведение человека в математических понятиях»3.
Естественно, что психология, разрабатываемая с таких позиций, теряет всякую возможность научно подходить к сложнейшим, специфическим для человека формам сознательной деятельности, которые являются продуктом сложного социального развития и которые отличают человека от животного.
Таким образом, из столкновения этих двух больших направлений в психологии и возник кризис психологической науки. Кризис этот, который сформировался окончательно к первой четверти нашего века, заключался в том, что психология практически распалась на две совершенно независимые дисциплины.
Одна — «описательная психология», или «психология духовной жизни»
(«Geisteswissenschaftliche Psychologie») — признавала высшие, сложные формы психической жизни, но отрицала возможность их объяснения и ограничивалась только феноменологией или описанием. Вторая — «объяснительная», или естественнонаучная, психология («Erklдrende Psychologie»)—понимала свою задачу как построение научно обоснованной психологии, но ограничивалась объяснением элементарных психологических процессов, отказываясь вообще от какого бы то ни было объяснения сложнейших форм психической жизни.
Выход из этого кризиса мог заключаться только в том, чтобы оставить неприкосновенным самый предмет психологии человека как учения о сложнейших формах сознательной деятельности, но вместе с тем сохранить задачу не описывать эти сложнейшие формы сознательной деятельности как проявления духовной жизни, а объяснять происхождение этих форм сознательной деятельности из доступных анализу процессов. Иначе говоря, задача заключалась в том, чтобы сохранить изучение сложнейших форм сознания как
3 Th. Y. Taylor A Primer of Psychobiology. Brain and Behavior. N. Y.,
И СОЗНАНИЕ
23 первую, основную задачу психологии, но обеспечить материалистический, детерминистический подход к их причинному объяснению.
Решение этого важнейшего вопроса психологии было дано одним из основоположников советской психологической науки Л. С. Выготским, который во многом предопределил пути развития советской психологии на последующие десятилетия.
В чем заключался выход из этого кризиса, который сформулировал Л. С.
Выготский?
Основное положение Выготского звучит парадоксально. Оно заключается в следующем: для того, чтобы объяснить сложнейшие формы сознательной жизни человека, необходимо выйти за пределы организма, искать источники этой сознательной деятельности и «категориального» поведения не в глубинах мозга и не в глубинах духа, а во внешних условиях жизни, и в первую очередь во внешних условиях общественной жизни, в социально-исторических формах существования человека.
Остановимся на этом положении несколько подробнее.
Итак, предметом психологии является не внутренний мир сам по себе, а отражение во внутреннем мире внешнего мира, иначе говоря, активное взаимодействие человека с реальностью. Организм, имеющий определенные потребности и сложившиеся формы деятельности, отражает условия внешнего мира, перерабатывая различную информацию. Взаимодействие со средой в элементарных биологических системах является процессом обмена веществ с усвоением необходимых организму веществ и выделением продуктов, являющихся результатом жизнедеятельности. В более сложных физиологических случаях основой жизни является рефлекторное отражение внутренних и внешних воздействий. Организм получает информацию, преломляет ее через призму своих потребностей или задач, перерабатывает, создает модель своего поведения, с помощью «опережающего возбуждения» создает известную схему ожидаемых результатов; и, если его поведение совпадает с этими схемами, поведение прекращается, если же оно не совпадает с этими схемами, возбуждение снова циркулирует по кругу и активные поиски решения продолжаются (Н. А.
Бернштейн; Миллер, Галантер и Прибрам и др.).
Принципиально те же положения справедливы и по отношению к организации сложнейших форм сознательной жизни, но на этот раз речь идет о переработке человеком сложней- д. p.
24
Z, T шей информации в процессе предметной деятельнос!и и с помощью языка.
Как уже говорилось выше, человек отличается от животного тем, что с переходом к общественно-историческому существованию, к труду и к связанным с ним формам общественной жизни радикально меняются все основные категории поведения.
Жизнедеятельность человека характеризуется общественным трудом, и этот общественный труд с разделением его функций вызывает к жизни новые формы поведения, независимые от элементарных биологических мотивов. Поведение уже не определяется прямыми инстинктивными целями; ведь с точки зрения биологии бессмысленным является бросать в землю зерна вместо того, чтобы их есть; отгонять дичь вместо того, чтобы ловить ее; или обтачивать камень, если только не иметь в виду, что эти акты будут включены в сложную общественную деятельность. Общественный труд и разделение труда вызывают появление общественных мотивов поведения. Именно в связи со всеми этими факторами у человека создаются новые сложные мотивы для действий и формируются те специфически человеческие формы психической деятельности, при которых исходные мотивы и цели вызывают определенные действия, а действия осуществляются специальными, соответствующими им операциями.
Структура сложных форм человеческой деятельности была детально разработана в советской психологии А. Н. Леонтьевым (1959, 1975), и мы не будем останавливаться на ней подробно.
Вторым решающим фактором, определяющим переход'от поведения животного к сознательной деятельности человека, является возникновение языка.
В процессе общественно разделенного труда у людей и появилась необходимость тесного общения, обозначения той трудовой ситуации, в которой они участвуют, что и привело к возникновению языка. На первых порах этот язык был тесно связан с жестами и нечленораздельный звук мог означать и
«осторожнее», и «напрягись» и т. п. — значение этого звука зависело от практической ситуации, от действия, жеста и тона.
Рождение языка привело к тому, что постепенно возникла целая система кодов, которые обозначали предметы и действия; позже эта система кодов стала выделять признаки предметов и действий и их отношения и, наконец, образовались сложные синтаксические коды целых предложений, ко-
ЯЗЫК'И СОЗНАНИЕ
25 торые могли формулировать сложные формы высказывания.
Эта система кодов и получила решающее значение для дальнейшего развития сознательной деятельности человека; Язык, который сначала был глубоко связан с практикой, вплетен в'практику и имел «симпрактический характер», постепенно стал отделяться от практики и сам стал заключать в себе систему кодов, достаточных для передачи любой информации, хотя, как мы увидим ниже, эта система кодов еще долго сохраняла ^теснейшую связь с конкретной человеческой деятельностью.
В результате общественной истории язык стал решающим орудием человеческого познания, благодаря которому человек смог выйти за пределы чувственного опыта, выделить признаки, сформулировать известные обобщения или категории.
Можно сказать, что если бы у человека не было труда и языка, у него не было бы и отвлеченного «категориального» мышления.
Источники абстрактного мышления и «категориального» поведения, вызывающие скачок от чувственного к рациональному, надо, следовательно, искать не внутри человеческого сознания, не внутри мозга, а вовне, в общественных формах исторического существования человека. Только таким путем (радикально отличным от всех теорий традиционной психологии) можно объяснить возникновение сложных специфически человеческих «форм сознательного поведения. Только на этом пути мы можем найти объяснение специфических для человека форм «категориального» поведения.
Все это и составляет основные положения марксистской психологии. При таком подходе сознательная деятельность является основным предметом психологии, сохраняется проблема сознания и мышления как основная проблема психологической науки и ставится задача дать научный детерминистический анализ сложных форм сознательной деятельности человека, дать объяснение этих сложнейших явлений. Коренное отличие этого подхода от традиционной психологии состоит в том, что источники человеческого сознания ищутся ни в глубинах «духа», ни в самостоятельно действующих механизмах мозга, а в реальном отношении человека к действительности, в его общественной истории, тесно связанной с трудом и языком.
Следовательно, мы подойдем к проблемам сознания и отвлеченного мышления, объединив данную проблему с проблемой языка, и будем искать корни этих сложных процессов в общественных формах существования человека, в реальной
26
A. P. ЛУРИЯ действительности того языка, который позволяет нам выделять признаки объектов, кодировать и обобщать их. Это и есть специфика языка, который, как мы уже сказали, раньше был связан с непосредственной практикой, вплетен в нее, а затем постепенно, в процессе истории, начал становиться системой, которая сама по себе достаточна для того, чтобы сформулировать любое отвлеченное отношение, любую мысль.
Прежде чем перейти к основной проблеме этих лекций, мы должны остановиться на одном частном вопросе, который имеет, однако, принципиальное значение.
Действительно ли язык (и связанные с ним формы сознательной деятельности) является для человека специфическим продуктом общественной истории?
Не существует йи язык и у животных, и если какие-то аналоги «языка» можно наблюдать в животном мире, чем эти аналоги отличаются от подлинного языка человека?
Мысль о том, что язык существует и у животных, очень »lacro встречается в литературе. Авторы нередко указывают на то, что, когда, например, вожак стаи журавлей начинает подавать звуковой сигнал, вся стая тревожно снимается с места и следует за ним. Олень — вожак, который чувствует опасность, — также издает крики, и все стадо следует за ним, воспринимая сигнал опасности. И наконец, пожалуй, самое интересное: очень часто утверждают, что и пчелы имеют своеобразный «язык», который проявляется в так называемых «танцах пчел». Пчела, которая вернулась со взятка из своего полета, как будто бы передает другим пчелам, откуда она прилетела, далеко ли до взятка и куда надо лететь. Эту информацию пчела выражает в «танцах», фигурах, которые она делает в воздухе и которые отражают как направление, так и дальность необходимого полета (рис. 2). Как будто бы все эти факты говорят о том, что и животные имеют также язык, а если так, тогда все приведенные выше рассуждения оказываются несостоятельными (Фриш, 1923;
Ревеш, 1976).
Возникает вопрос: существует ли действительно язык у животных, и если он существует, может быть, это всего лишь некоторый аналог языка, «язык» в условном смысле этого слова, т. е. такая знаковая деятельность, которая, однако, не
ЯЗЫК И СОЗНАНИЕ
27 идет ни в какое сравнение с языком человека и качественно отличается от него?
За последние десятилетия вопрос о «языке» животных привлек особенно острое внимание. Началом этой серии работ является работа Фриша о «языке» пчел
(1923, 1967). Позднее появились исследования, посвященные звуковой коммуникации у птиц, и работы о речевой коммуникации у обезьян. Так, ряд работ американских психологов, которые были опубликованы в последние десять лет (Гарднер и
Рис. 2
«Танцы пчел» (по Фришу): а — направление движения пчел, б — отражение в «танцах пчел» основных географических координат
[pic]
28
A. P. ЛУРИЯ
Гарднер, 1969, 1971; Примак, 1969, 1971; и др.4) были посвящены анализу того, можно ли обучить обезьяну говорить, т. е. научить ее пользоваться знаком. Для этого обезьяне внушали, например, что овал означает «груша», квадратик — «орех», линия — «дать», а точка — «не хочу». Факты показали, что после длительного обучения обезьяны могли пользоваться этим «словарем», только не звуковым, а символическим, зрительным. Таким образом, вопрос о наличии языка как врожденной формы поведения у животных за' последние годы стал оживленно обсуждаться и вызвал значительную дискуссию.
Наиболее существенным в этой проблеме является вопрос
0 различии между языком животных и языком человека. Под языком человека мы подразумеваем сложную систему кодов, обозначающих предметы, признаки, действия или отношения, которые несут функцию кодирования, передачи информации и введения ее в различные системы (на подробном анализе этих систем мы остановимся особо). Все эти признаки характерны только для языка человека. «Язык» животных, не имеющий этих признаков, — это квазиязык. Если человек говорит «портфель», то он не только обозначает определенную вещь, но и вводит ее в известную систему связей и отношений. Если человек говорит
«коричневый» портфель, то он абстрагируется от этого портфеля, выделяя лишь его цвет. Если он говорит «лежит», он абстрагирует от самого предмета и его цвета, указывая на его положение. Если человек говорит «этот портфель лежит на столе» или «этот портфель стоит около стола», он выделяет отношение объектов, выражая целое сообщение. Следовательно, развитой язык человека является системой кодов, достаточной, для того, чтобы передать, обозначить любую информацию даже вне всякого практического действия.
Характерно ли такое определение для языка животных? На этот вопрос можно ответить только отрицательно. Если язык человека обозначает вещи или действия, свойства, отношения и передает таким образом объективную информацию, перерабатывая ее, то естественный «язык» животных не обозначает постоянной вещи, признака, свойства, отношения, а лишь выражает состояние или переживания животного. Поэтому он не передает объективную информацию,, а лишь насыщает ее теми же переживаниями, которые на-
1 Библиография этих работ дана в книге Г. В. Хэвис (Hewes)
«Происхождение языка», т. I—П. Мутон, 1975.
ЯЗЫК И СОЗНАНИЕ
29 блюдаются у животного в то время, когда оно испускает звук (как это наблюдается у вожака стаи журавлей или стада оленей) и производит известное обусловленное аффектом движение. Журавль переживает тревогу, эта тревога проявляется в его крике, а этот крик возбуждает целую стаю. Олень, реагирующий на опасность поднятием ушей, поворотом головы, напряжением мышц тела и бегом, криком, выражает этим свое состояние, а остальные животные
«заражаются» этим состоянием, вовлекаясь в его переживание. Следовательно, сигнал животных есть выражение аффективного состояния, а передача сигнала есть передача этого состояния, вовлечение в него других животных и не больше.
То же самое можно с полным основанием отнести и к «языку» пчел. Пчела ориентируется в своем полете на ряд еще плохо известных нам признаков
(вероятно, это наклон солнечного луча, может быть, магнитные поля и др.) ; она испытывает разную степень утомления, и когда пчела после дальнего полета проделывает движения танца, она выражает в движении свое состояние; остальные пчелы, воспринимающие эти танцы, «заражаются» этим же состоянием, вовлекаются в него. Информация, передаваемая пчелой, — это информация не о предметах, действиях или отношениях, а о состоянии пчелы, вернувшейся из дальнего полета.
Иную интерпретацию следует дать последним опытам с обучением искусственному
«языку» обезьян. Есть все основания думать, что в этом случае мы имеем дело со сложными формами выработки искусственных условных реакций, которые напоминают человеческий язык лишь своими внешними чертами, не составляя естественной деятельности обезьян.
Эта проблема является сейчас предметом оживленных дискуссий, и мы не будем останавливаться на ней подробно.
Нам пока мало известно о «языке» животных, «языке» пчел, «языке» дельфинов.
Однако бесспорно то, что движения или звуки у пчел и дельфинов отражают лишь аффективные состояния и никогда не являются объективными кодами, обозначающими конкретные вещи или их связи.
Все это кардинально отличает язык человека (как систему объективных кодов, сложившихся в процессе общественной истории и обозначающих вещи, действия, свойства и отношения, т. е. категории) от «языка» животных, который является лишь набором знаков, выражающих аффективные состояния. Поэтому и
«декодирование» этих знаков есть вовсе не расшифровка объективных кодов, а во-
30
A. P. ЛУРИЯ влечение других животных в соответствующие сопереживания. «Язык» животных, следовательно, не является средством обозначения предметов и абстрагирования свойств и поэтому ни в какой мере не может рассматриваться как средство, формирующее отвлеченное мышление. Он является лишь путем к созданию очень сложных форм аффективного общения.
Таким образом, человек отличается от животных наличием языка как системы кодов, обозначающих предметы и их отношения, с помощью которых предметы вводятся в известные системы или категории. Эта система кодов ведет к формированию отвлеченного мышления, к формированию «категориального» сознания.
В силу этого мы и будем рассматривать проблему сознания и отвлеченного мышления в тесной связи с проблемой языка.
В следующих лекциях мы обратимся к тому, что именно представляет слово и какую функцию переработки информации оно несет, как оно построено морфологически, какое психологическое значение оно имеет. Затем мы перейдем к структуре предложений, которая позволяет не только обозначить предмет и выделить признаки и формировать понятия, а и формировать мысль в речевом высказывании. И далее мы проанализируем процесс вывода и умозаключения, чтобы выяснить, как формируется речевое мышление и как применение языка приводит к формированию таких сложнейших процессов, характерных для человеческой психики, как процессы сознательной и произвольной психической деятельности.
Социальная сущность языка[pic], его конвенциональная природа позволяют рассматривать язык в качестве кода, единого для говорящих на данном языке, создающего условия для понимания общающихся, и говорить о языке как о средстве установления контакта в речевом общении. Другое дело речь. Речь - явление индивидуальное, зависящее от автора-исполнителя, это творческий и неповторимый процесс использования ресурсов языка. Ситуативная обусловленность, вариативность речи, с одной стороны, и возможность осуществить выбор для выражения определенного содержания, с другой, делают речь своеобразной, непохожей на речь другого человека. Правильный выбор средств языка, ориентированных на собеседника, способность адекватно передать содержание, оправдывая ожидания партнера по коммуникации, - все это гармонизирует общение. Но как в языке, так и в речи кроются такие их свойства и особенности, которые создают огромное количество помех, сбоев, недоразумений, приводящих субъектов коммуникации к конфликту. Так, природа языкового знака (лексическая и грамматическая многозначность, омонимия, динамичность, вариативность, отсутствие естественной связи между
"означаемым" и "означающим", а также между знаком и денотатом), двукратное означивание языковых единиц (в системе средств в рамках той или иной подсистемы, ряда - первичное означивание в виде нерасчлененного знака; а также в сочетаемости с другими знаками в линейном ряду - вторичное означивание в виде расчлененного знака [Уфимцева, 1990, с. 167]) на фоне гибкости языкового знака и широчайшей его смысловой валентности дают возможность наполнения различным содержанием языковых знаков на уровне речи. В результате объем содержания знаков как единиц языка и как единиц речи не всегда совпадает [Сердобинцев, 1981], что может стать причиной их неоднозначной интерпретации, возникновения "иных смыслов" в высказывании, а это, в свою очередь, может привести к непониманию, нежелательным эмоциональным эффектам, напряженности в речевом общении, которые являются сигналами речевого конфликта. Эти и другие свойства [Ильенко, 1996, с. 7]
"живут" внутри языка и несут конфликтогенный потенциал, для реализации которого требуется механизм, приводящий его в действие. Таким механизмом является речь: только в соотнесении с актом речи "виртуальный языковой знак" актуализирует свое реальное значение и, следовательно, обнаруживает свои конфликтопровоцирующие свойства. Однако обладающий такими свойствами языковой знак не всегда обнаруживает их в высказывании. Факт актуализации / неактуализации тех свойств языкового знака, которые создают ситуацию риска, почву для коммуникативных конфликтов, зависит от ситуации общения в целом, главными в которой являются субъекты коммуникации (S и А). Их коммуникативный опыт, языковая компетенция, языковой вкус, отношение к проблемам языка и речи, индивидуальные языковые привычки и другие качества, которые они проявляют в данной ситуации, позволяют устранить коммуникативные помехи или обострить их и довести ситуацию до конфликтной.
Тип речевого взаимодействия можно определить по его исходу. Результат общения обычно связывают с целью общения - с достижением / недостижением речевого намерения говорящего. По тому факту, достигнута ли коммуникативная цель, выделяются два типа общения: эффективное (общение со знаком "плюс") и неэффективное (общение со знаком "минус"). Но цели можно добиться различными способами. Например, цель побудить собеседника к какому-либо желательному для говорящего действию может быть достигнута с помощью речевого акта вежливой просьбы или приказа, выраженного с помощью императива, инвективной лексики, с нанесением оскорбления и унижением личности собеседника. Можно удачно оскорбить партнера по коммуникации, считая свою цель выполненной, если таковой считалось изменение его эмоционального состояния. Правы, на наш взгляд, те ученые, которые эффективность общения связывают с его качеством. Г.П. Грайс под эффективностью понимает такое конвенциональное и интенсиональное воздействие на слушающего, посредством которого он опознает намерение говорящего. Введенный им "принцип кооперации" провозглашает выполнение пяти достаточно известных "максим общения", направленных на достижение эффективности общения [Грайс, 1985, с. 225 и далее]. Е.Н. Ширяев считает, что эффективное общение - это оптимальный способ достижения поставленных коммуникативных задач, когда иллокуция соответствует перлокуции [Ширяев,
1996, с. 14, 30]. И.А. Стернин в основу содержания "эффективное общение" кладет понятие "баланс отношений": эффективным речевым воздействием следует признать такое, которое удовлетворяет двум основным условием: достигает поставленных говорящим неречевой и речевой целей и сохраняет равновесие между участниками общения, т.е. достигает коммуникативной цели [Стернин,
1995, с. 6]. Таким образом, вопрос ставится о том, как говорящим достигаются цели. Речь идет о качестве общения, оцениваемом по его результату с точки зрения того личностного (психологического) состояния, которое испытывают оба участника коммуникации по осуществлению совместной речевой деятельности. Не случайно поэтому исследователи юрислингвистики одним из критериев оскорбительности считают негативное психологическое состояние, которое приходится испытывать человеку в результате направленного на него речевого воздействия, например, от любителей "крепко выразиться" или в результате лингвистической дискриминации. Возмущение, дискомфорт, подавленность определенной части русского общества, испытывающей унижение и стресс от нецензурных слов, от ущемления ее языковых прав, от направленного на нее языкового ограничения (Почему я должен в своей стране, России, читать не по-русски? Почему я должен изучать чужой язык, чтобы читать надписи на своих улицах?) [Голев, 1999, с. 37] являются показателем негативного психологического состояния и критерием неудовлетворительного качества общения. Критерием же конфликтности является степень неконтролируемости, интенсивности, агрессивности реакции реципиента, которую он, осознавая, что речевое воздействие направлено на него или и на него тоже, осуществляет в ответ на подобное речевое воздействие. Как мы уже отмечали, конфликт - парный поведенческий акт, поэтому его необходимо рассматривать с позиций двух субъектов общения. Это специфическое взаимодействие партнеров, протекающее по одному из двух возможных вариантов развития дискурса. Первый - конгруэнция - представляет собой нарастающее подтверждение взаимных ролевых ожиданий партнеров, быстрое формирование у них общей картины ситуаций и возникновение эмпатической связи друг с другом [Шибутани, 1969]. Второй - конфронтация - есть, напротив, одностороннее или обоюдное неподтверждение ролевых ожиданий, расхождение партнеров в понимании или оценке ситуации и возникновение известной антипатии друг к другу [Добрович, 1984]. Как отмечает А.Б. Добрович, согласно конвенциональным нормам общения, чувство антипатии должно скрываться и имеющиеся расхождения следует вербализовать в корректной форме [там же, с. 77]. В случае конфликтного общения ни первое, ни второе не соблюдается. Происходит нарушение конвенций, собеседники не осуществляют какой бы то ни было притирки друг к другу, согласованных соизменений поведения. Конфронтация происходит не просто в результате несоблюдения общающимися норм, конвенций, правил речевого поведения.
Внешнее проявление конфликта обусловлено более глубокими, неречевыми факторами, которые являются источником насильственного, агрессивного поведения. Насилие тесно связано с содержанием конфликта, поскольку под ним понимается тип действия или поведения субъектов, при котором другие субъекты подвергаются физическому или вербальному (вербальное насилие) давлению. Понятие "насилие" соотносится с понятием "агрессия", которая характеризует любое напористое, навязчивое и атакующее поведение, связанное с принуждением и контролем [Дмитриев, Кудрявцев В., Кудрявцев С., 1993, с.
149]. Побудительный механизм агрессии и насилия также кроется в социальных и индивидуальных истоках. С одной стороны, склонность к агрессии и насилию обусловливается социальным опытом, с обретением которого личность из окружающей среды вбирает и накапливает подобные образцы поведения.
Индивидуальный опыт общения складывается на основе социально значимых сценариев, которые через повторяемость в определенных речевых ситуациях накапливаются в памяти индивида и, по мнению ван Дейка, создают "базу данных", и используются говорящими во вновь встречающихся речевых ситуациях
[Дейк ван, 1989, с. 276]. Многие каналы социального влияния на личность продуцируют насильственные стереотипы, под влиянием которых происходит формирование личности. Семья, школа, армия насыщены примерами далеко не мирных вариантов поведения. Например, проведенный нами эксперимент среди учителей г. Екатеринбурга показал, что в условиях коммуникативной ситуации нарушения учеником правил поведения в учебном процессе 8 из 10 учителей выбирают конфликтную модель поведения [Третьякова, 2000б]. Примеры эффективного применения насилия демонстрируют литература, кино, телевидение, пресса [Речевая агрессия, 1977]. Под воздействием социальных факторов у личности рождается некий внутренний агрессивный мир, который является почвой для формирования вполне определенных стереотипов, норм и установок поведения. С другой стороны, нельзя отрицать и индивидуальную предрасположенность к агрессии и насилию, складывающуюся из особенностей нервной системы, черт характера, специфики темперамента и т.п., которые делают личность более восприимчивой к воздействию других причин, в частности социальных. Социальные и индивидуальные свойства личности формируют определенный устойчивый стиль поведения в конфликтных ситуациях, который характерен для того или иного типа личности. Авторы юридической конфликтологии [Дмитриев, Кудрявцев В., Кудрявцев С., 1993, с. 1993] выделяют три основных типа личности. Первый, деструктивный, - тип субъекта, склонного к развертыванию конфликта и усилению его, к установлению своего господства, к подчинению другого человека, его интересов своим, к унижению другой стороны вплоть до полного его подавления и разрушения. В быту - это эгоист, зачинщик споров и скандалов; в учреждении - кляузник, сплетник; в толпе - инициатор беспорядков и разрушительных действий. Второй тип - конформный. Субъекты этого типа пассивны, склонны уступать, подчиняться.
Такая модель поведения опасна, потому что люди такого типа объективно способствуют и содействуют чужим агрессивным проявлениям. Хотя в других случаях она может сыграть и положительную роль: уступка, компромисс - лучший способ остановить конфликт. Третий тип - конструктивный. Субъекты этого типа поведения стремятся погасить конфликт, найдя решение, приемлемое для обеих сторон [там же, с. 122-124]. Представленные типы отражают в большей степени социальное поведение личности.
Московская лингвистическая школа, одно из основных направлений в русском дореволюционном языкознании, созданное в 80—90-х гг. 19 в. Ф. Ф.
Фортунатовым. М. л. ш. — новый этап в развитии теории грамматики и сравнительно-исторического индоевропейского языкознания, так называемое формальное направление в изучении структуры языка. Оно разграничило реальные значения, относящиеся к обозначаемому, и формальные значения, относящиеся к самому языку. Было выдвинуто новое понимание формы слова как его способности распадаться на основную и формальные принадлежности. Был разработан строгий формальный метод сравнительно-исторического анализа, сделан ряд крупных открытий в области сравнительной морфологии индоевропейских языков, разработана сравнительная семасиология. Фортунатов сформулировал идею внешней и внутренней истории языка, единства истории языка и истории общества, которая определяет задачи и методологию науки о языке, т. к. сравнительно-исторический метод вытекает из объективного факта форм существования самого языка. К М. л. ш. принадлежат Г. К. Ульянов, М.
М. Покровский, В. К. Поржезинский, А. И. Томсон, Я. М. Эндзелин, Д. Н.
Ушаков и др.

Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7