Не секрет, что человек не в силах изменить свое прошлое. Мы лишь можем учесть его уроки и что-то сделать в настоящем. Но зависит ли от этих действий наше будущее, если весь ход истории похож на один большой пример несбывшихся человеческих надежд и напрасных усилий? Быть может, правы те, кто говорит о безличной судьбе, создающей историю по своему усмотрению. Верующие тоже часто говорят о Божьем необъяснимом провидении, действующем в истории. Имеет ли что-то общее идея божественного провидения с библейским учением? Нельзя сказать, что нет. Священное Писание действительно говорит об исполнении в истории человечества вечного замысла Божьего, что можно увидеть на примере произведений Луки, историка Нового Завета.

Сам факт присутствия идеи Божественного провидения в теологии Луки не является чем-то доселе неизвестным, новаторским, почти незаметным и требующим тщательного исследования. Идея эта настолько ярко представлена в Евангелии от Луки и Деяниях, настолько характерна для мышления именно этого автора, что признается как аксиома почти каждым исследователем произведений Луки.

Одновременно показательным и отражающим общее мнение на данную проблематику является взгляд Леона Морриса:

Лука пишет, что в Гефсиманском саду Иисус молился: “Не Моя воля, но Твоя да будет!” (22:42)*. Крест для Бога означал не поражение, он был средством исполнения того, что Он предначертал. Лука уже упоминал о людях, которые отвергли волю Божью (7:30), и он возвращается к размышлениям об этой воле, когда рассказывает о связи судьбы Христа с “определенным советом и предведением Божьим” (Деян. 2:23), которое проявилось, когда иудеи предали Иисуса на распятие. Именно Божьи “рука и совет” предопределили участие Ирода и Понтия Пилата, а также язычников и иудеев в распятии Иисуса (Деян. 4:28). Неосознанное взаимодействие всех этих персонажей подчеркивает вывод Луки о том, что ни один человек, каким бы могущественным он ни был, не в силах помешать исполнению Божьего замысла[1].

Но можем ли мы определить этот замысел Божий как фатальную неизбежность тех или иных событий в будущем? Имеет ли право на существование традиционная концептуализация основанной на Священном Писании идеи — концептуализация, делающая акцент на предопределении и ограничении человеческой воли?

Историографический обзор

Предыдущие исследования

H. J. Cadbury был первым, кто упомянул о характерном для Луки понимании Божественного замысла:

Одна характерная особенность повествования Луки, которая могла быть осознанной идеей, столь же независимой, как традиционный лейтмотив или подсознательное авторское убеждение, — идея Божественного водительства и руководства, проходящая через все повествование... В ходе событий, представленных Лукой, присутствует неизбежность, «должно» выполняет вспомогательную функцию у Луки вместо более предикативного «будет»...[2]

Следует сделать оговорку, что большинство исследователей богословия Луки, включая и Cadbury, делают вывод о присутствии самостоятельной идеи Божественного замысла во многом на основании лексического анализа текста Луки, а именно при исследовании характерных для Луки терминов. В первую очередь внимание обращается на наиболее употребляемый глагол dei, который мы переводим как “должно” (или “необходимо”)[3].

С тех пор много было проведено исследований, посвященных вопросу Божественного водительства в Евангелии от Луки и Деяниях, среди которых можно выявить две основные точки зрения. Первая, представленная в 1954 году Erich Fascher[4], связывает это водительство с Ветхим Заветом и трудами Павла. Другая, представленная Sigfried Schulz[5], находит в Евангелии от Луки и Деяниях завершенную процессом эллинизации идею.

Fascher, чье исследование на тему dei («должно») показывает его трактовку Евангелия от Луки и Деяний, начинает свою статью с наблюдения, что этот термин часто употребляется в греко-эллинистическом значении и выражает греческую концепцию судьбы, попавшую в Новый Завет через Септуагинту. Однако, dei у Луки звучит с убеждением, что миром управляет Божество с личностными характеристиками. Эллинистические намеки на неопределенную силу судьбы чужды произведениям Луки так же, как они чужды и Ветхому и Новому Завету, в целом. Walter Grundmann разделяет эту точку зрения. Он указывает на то, что у греков за словом dei “скрывается мысль о безличном божестве”, что-то вроде безличной судьбы. Grundmann считает, что Лука как человек эллинистической культуры хорошо знает это слово, но употребляет его по-другому. У Луки “Иисус осознает всю Свою жизнь и деятельность и страдания как волю Бога, выраженную в слове dei… Это основано на воле Божьей о Нем, которая изложена в Писании и которой Он, безусловно, следует”[6]. Так же считает и Леон Моррис, однако его описание Божественной необходимости обязывает Христа и любого другого человека следовать воле Бога только потому, что их послушание является частью Божественной необходимости и их согласие подразумевается как единственно возможная реакция на волю Божью:

Лука употребляет слово dei так, чтобы внушить мысль о непреодолимой силе Божественной необходимости. Дело не в том, что, принимая во внимание все обстоятельства, желательно было бы сделать то-то и то-то. Этот глагол предполагает, что связанное с ним действие абсолютно необходимо. Нам должно быть понятно, что необходимость вызвана не обстоятельствами, но волей Бога[7].

Schulz, который, как ни странно, не упоминает об исследовании Fascher, рисует совсем другую картину. Божий «всепобеждающий план» обеспечен Его предопределенным замыслом, который лежит в основе всего и всем управляет с несокрушимой силой. Ни один смертный не может противостоять этому всесокрушающему замыслу Божьему: ни христианин, ни апостол, ни даже сам Христос. Лука выражает эту богословскую предпосылку, используя различные термины: o(ri¢zein (“определять”), tiqe¢nai (“предопределять”), iÀstanai (“устанавливать”), ta¢sein (“назначать”), dei (“надлежит”), me¢llein (“полагать”), boulh¢ (“замысел”) и qe¢lhma (“воля”). Непостижимость Божественного предопределения происходит из его источника в Божьей недосягаемой сущности, которая делает теперь Писание основанием Его водительства. Отсюда, взгляд Луки на историю не наследует раннее иудейское или ветхозаветное представление о предопределении, но наследует эллинистические идеи судьбы. Все сводится к Божественному замыслу, который определяет причинно-обусловленную историю.

Методологические недостатки предыдущих подходов

Вышеупомянутые подходы к вопросу Божественного водительства во взгляде Луки на историю дедуктивно ограничены строгими методологическими рамками. Во-первых, предполагается, что использование Лукой языка Божественного провидения может и должно быть классифицировано в согласии с одним из двух основных взглядов на историю: «ветхозаветный/иудейский» или «эллинистический»[8]. Как следствие, оригинальность Луки ограничивается этой предпосылкой, и существует тенденция принять взгляд Луки на историю в закрытых рамках этих закрепленных альтернатив. Таким образом, Schulz классифицирует dei как «эллинистическое», а Fascher, в своем стремлении подчеркнуть преемственность Луки по отношению к Павлу и Ветхому Завету, не в состоянии высветить интригующие нюансы и особенности употребления dei у Луки. Хотя культурологические сравнения, в общем, полезны, но обсуждаемые вопросы не должны ставиться в зависимость от них.

Во-вторых, относя dei у Луки напрямую к Божественной воле, Fascher и особенно Schulz склонны игнорировать человеческое измерение ее исполнения или же ее личностный аспект. Последние предположения, что Божественное dei всегда вовлекает людей в неотвратимую необходимость, скорее произвольны. Тот факт, что двенадцатилетнему Христу «надлежит» присутствовать в храме (Лк. 2:49), упоминается, чтобы показать Божье непреклонное руководство Его жизнью. Подобно этому, Иисус должен проповедовать (Лк. 4:43) или должен остановиться в доме Закхея (Лк. 19:5). В каждом случае видно, что акцент делается на неизбежности того, что должно произойти и не может быть изменено даже Христом.

Итак, никто не в силах помешать исполнению Божественного замысла. “Непреодолимая сила Божественной необходимости” управляет действиями людей и обстоятельствами, предопределяя тех, кто подчинился этой необходимости, ко спасению, а тех, кто противится ей, к погибели…

Именно так, как правило, представляют себе идею замысла Божьего, столь характерную для Луки. Но при всем этом утрачивается личностный аспект — исполнение воли Божьей не только в истории и спасении человечества в целом, но и на личностном уровне, в жизни отдельного человека. Являются ли определяющими для исполнения Божьего замысла действия самого человека? Вопрос не в том, чтобы поставить волю Божью в зависимость от действий человека, а в том, чтобы не ставить действия человека в зависимость от планов Божьих, потому что в противном случае нам ничего не останется, как признать идею предопределения…

Однако предположение, что dei у Луки подразумевает пассивность человека, чьи действия ограничены судьбой, пассивность, выраженную в слепом послушании, пренебрегает разнообразием использования у Луки этого термина.

Наконец, предыдущие изыскания велись по неверному пути, потому что нужная информация определялась слишком узко и условно. Например, Walter Grundmann[9] в своем анализе dei в сущности игнорирует некоторые выражения в Евангелии от Луки и Деяниях, где термин не встречается, но идея присутствует. Schulz, по меньшей мере, расширяет обсуждение за счет того, что включает все термины, касающиеся божественного предопределения. Как бы то ни было, Schulz игнорирует другие лингвистические структуры, выражающие похожие идеи (например, предложения цели), так же как и другие элементы Евангелия от Луки и Деяний, имеющие отношение к делу. Fascher, с другой стороны, считает, что dei у Луки следует рассматривать в контексте выполнения миссии. Однако он не рассматривает параллельную терминологию, которую Schulz принимает во внимание. Следовательно, хотя Fascher и смог показать, что dei у Луки не имеет ничего общего с эллинистическими идеями судьбы, он не выяснил, насколько правомочно это в широком контексте, в котором подобные намеки приобретают значительный вес. Это — вопрос, который ставит Schulz и отвечает утвердительно: Евангелие от Луки и Деяния содержат заметный оттенок эллинистического понимания судьбы, и dei у Луки приобретает определенную окраску в большей степени за счет этой более широкой картины.

Цель работы

Цель данной работы – показать присутствие идеи Божественного провидения в богословии Луки, не вдаваясь в вопрос философских предпосылок автора, на которых она основана, попытаться определить основные положения замысла Божьего, его функциональный характер в повествовании и механизм исполнения на личностном уровне.

Методология

Многие согласятся с Ernst Haenchen в том, что «Лука не является систематическим богословом... Тем не менее у него есть своя собственная теология; он исходит из определенных теологических предпосылок и отвечает непосредственно на богословские вопросы своего времени»[10] .

Каким же образом определяется эта теология Луки? На основании какого анализа мы имеем право говорить о присутствии самостоятельной идеи Божественного замысла и водительства?

Поиск богословия у Луки

Beverly Gaventa определил четыре разных метода, которыми обычно пользуются для определения богословия Луки; все четыре имеют свои недостатки[11] .

Во-первых, некоторые редакционные критики пытаются определить богословие Луки, выделив дополнения Луки к своим источникам. Трудность, присущая этой процедуре, основанной на сомнительном предположении, что источники были изменены им только потому, что он не был согласен с их богословием, заключается в том, что мы не можем быть уверены полностью в том, какие именно источники он использовал (особенно трудно определить источники Деяний).

Во-вторых, некоторые ищут богословие Луки в речах, которые встречаются в Евангелии от Луки и Деяниях. Такой взгляд основан на сомнительном предположении, что по причине ограниченности повествования автора рамками источников и неспособности голых исторических фактов нести богословское содержание, Лука составляет речи, не имея первоисточников, и таким образом у него появляется возможность в них и только в них свободно выражать свои взгляды.

В-третьих, некоторые выделяют ключевые тексты как центральные для повествования и пытаются загнать целый нарративный комплекс в упрощенные рамки.

В-четвертых, некоторые изолируют одну или другую богословскую тему у Луки и представляют ее как основную в богословии Луки без объяснения того, как другие темы могут быть связаны с этой темой и друг с другом.

Все эти метода, говорит Gaventa, разделяют предположение, что Лука работал с богословской концепцией, которую он затем пытается выразить в нарративной форме:

Упущение всех этих методов заключается в том, что лишь немногие понимают, что имеют дело с повествовательным характером Деяний. Каждый из них представляет Деяния таким образом, как будто книга — богословский аргумент, каким-то образом заключенный в повествовании. Создается впечатление и предположение, что у Луки есть главная идея, и он пишет эту книгу с целью подтвердить свою идею[12].

Ввиду того, что все перечисленные выше методы определения богословия Луки имеют свои недостатки, в данной работе будет использоваться литературный подход, потому что именно он позволяет увидеть в тексте множество нюансов, касающихся структуры, развития сюжета, основных авторских мотивов, применения той или иной терминологии. Лишь связав эти нюансы в единый литературный комплекс, можно сделать вывод о характере богословия автора и основных его положениях. Этот литературный подход часто называют методом нарративного критицизма[13].

Но прежде чем речь пойдет о самом методе с его научной терминологией и о некоторых его принципах, которые будут использованы в данной работе, было бы интересно предварительно посмотреть, как он работает и каково его практическое применение.

Повествование и теология: практическое применение

Как мы уже заметили выше, нарративный подход, благодаря тому, что он приближает к библейскому тексту с иной позиции, позволяет увидеть то, что остается незамеченным при традиционном доктринальном анализе текста. Он открывает глаза на едва уловимые детали повествования, на основании которых рождается теологическое утверждение.

Нельзя не согласиться с тезисом Marshall, что «идея спасения является ключом к теологии Луки»[14]. Однако, как отмечает Conzelmann, «Лука прямо не говорит о сотериологическом значении страданий Христа и Его смерти. Нет также явных предположений о наличии какой-либо связи между этими событиями и прощением грехов»[15].

И это правда, что Лука не делает явных утверждений, связывающих смерть Христа и прощение грехов. Но является ли явное, догматическое утверждение единственным путем, создающим наше понимание? Нарратив способен говорить непрямыми путями.

Так, в повествовании о смерти Иисуса, проводится почти незаметная связь между смертью и прощением грехов. Лексика, касающаяся спасения, заключена не только в словах повествователя или Христа, но и в ироничных репликах Его оппонентов: «Если Ты — Царь Иудейский, спаси Себя!» (Лк. 23:37, ср. 23:35,39). Нарратив намекает на сотериологический характер события, вкладывая слова в уста тех, кто не понимает, о чем они говорят, — они не понимают, что Иисус не нуждается в том, чтобы спасать Себя, но является заменой, чтобы спасти других. И есть в самом деле один, кто спасается в повествовании Луки: «разбойник», который исповедует свой грех и признает Иисуса как Того, в Ком нет вины: «И мы осуждены справедливо, потому что достойное по делам нашим приняли, а Он ничего худого не сделал» (23:41). Он взывает, обращается к Иисусу за спасением: «Помяни меня, Господи, когда приидешь в Царствие Твое!» (23:42). И Иисус обещает спасение: «Истинно говорю тебе, ныне же будешь со Мной в Раю» (23:43); он спасается тогда, когда Иисус умирает. Слова, сказанные иронично оппонентами, помогают понять то, что в действительности произошло в повествовании: Иисус спасает не Себя, но других — тех, кто раскаивается в своем грехе и получает прощение. Умирая, Иисус прощает (23:34).

Читатель начинает замечать, что то, как Лука рассказывает историю, раскрывает в дальнейшем понимание смерти Христа, спасения и прощения грехов. Johnson показывает, что особенностью Луки является «литературное пророчество»: утверждения персонажей внутри нарратива, особенно слова Иисуса, находят развитие, исполнение в истории[16].

Итак, ожидается, что утверждение Иисуса о спасении разбойника получит развитие в нарративе, и поэтому не является случайностью тот факт, что, когда Иисус умирает, сотник повторяет признание разбойника относительно невиновности Иисуса, и это показывает литературную связь между этими двумя сценами (23:47). В дальнейшем можно увидеть в молитве Иисуса (23:34) («Отче, прости им»)[17] другой пример литературного пророчества; это может быть «ироничное» пророчество о спасении тех грешников, которые в своем отвержении насмехаются над самим спасением, совершаемым у них на глазах.

Таким образом, язык спасения используется в сцене распятия, хотя и иронично; Иисус признан без греха, и по меньшей мере один разбойник спасен, с едва заметным предположением, что, возможно, гораздо больше людей получат прощение[18].

Нарративный анализ повествования о распятии показывает, что Лука придает сотериологическое значение смерти Иисуса. Да, следует признать, текст не говорит об этом во многих словах. Скорее, Лука показывает это.

Систематический богослов не работает таким едва заметным и далеко не прямым путем. Но значимый аспект у Луки подкреплен силой такого количества деталей, которого не под силу собрать специалисту в систематическом богословии. Тот, кто таким образом определил, что говорит Лука, не скоро забудет, как это было сказано. И, конечно же, тот, кто упустит из виду идею, по меньшей мере запомнит историю.

Создается впечатление, что избранный нами метод нарративного критицизма зависит исключительно от интуиции исследователя и его чувства языка. В какой-то степени это действительно так, но в данном случае чувство языка основано на определенных предпосылках этого метода, и механизм выявления богословия автора строится на весьма конкретных принципах, о которых пойдет речь в следующей части.

Основные положения нарративного критицизма

И теологи, и историки ведут себя так, словно теология может быть извлечена из повествования без учета своеобразного характера самого нарратива. Как говорит Gaventa:

Теология Луки замысловато и недвусмысленно была связана с историей, которую он рассказывает, и не может быть отделена от нее. Попытка отдать должное теологии Деяний должна быть сопряжена с усилиями с целью освоить характер Деяний как нарратива.

Последнее выражение, пожалуй, можно назвать основным постулатом нарративного критицизма, отличающим его от всех остальных подходов к библейскому тексту.

С учетом предыдущих исследований и современных теорий постараемся определить основные положения нарративного подхода к библейскому тексту и обозначить методологические принципы, которые будут использованы в этой работе. Сразу же будет показана перспектива их применения в литературном анализе Деяний, так как повествование этой книги будет определяющим в данном исследовании вопроса Божественного замысла в богословии Луки.

Любой текст, в том числе и нарративный, передает определенный смысл, и задача автора заключается в том, чтобы этот смысл был понятен читателю. Что же касается Книги Деяния апостолов, то важное значение имеют два вопроса:

Первый помогает нам увидеть те смысловые акценты, которые делает автор в исследуемом тексте. Второй определяет взаимоотношения между различными смысловыми акцентами, присутствующими в этом тексте.

Способ передачи смысла повествовательного текста

В попытке определить способ передачи смысла автора в данном тексте, следует обратить внимание на два определяющих элемента: (a) жанр текста и (b) стилистические особенности:

a) Жанровые особенности писаний Луки. Известно, что текст, который сильно отличается по своим литературным характеристикам от произведений, написанных ранее, не может быть полностью понят читателем. Читатели приступают к любому тексту с определенными ожиданиями, которые формируются по мере чтения и основаны на их предыдущем опыте общения с литературой. Когда читается любой отрывок, происходит сознательный или неосознанный процесс опознания, от которого зависят дальнейшие ожидания[19]. Таким образом, понятие «жанр» обобщает черты, свойственные обширной группе литературных образцов.

По жанру произведения Луки представляют собой исторические документы. Деяния принадлежат к одному из видов этой литературы: документалистике.

Следует сказать о том, что исторический документ в силу своих особенностей не имеет ничего общего с беспристрастным отчетом о произошедших в прошлом событиях и их деталях. Лука в Деяниях пишет не просто отчет о том, как постепенно в результате работы христианских миссионеров весть о воскресшем Спасителе завоевывала все новые сердца обитателей Средиземноморья. Да, автор строит свое повествование вокруг стремительно расширяющейся географии миссионерских путешествий, но интересует его не плавное течение событий, а моменты конфликтов, враги и друзья новой веры, препятствия и их преодоление.

Историк, если он действительно историк, а не хронист, фиксирующий только последовательность происходившего, всегда отбирает из доступной информации события и факты, которые ему представляются важными, организует и интерпретирует их в соответствии со своим пониманием исторического процесса. Если он хороший историк, то созданная им картина непротиворечива внутренне и не разрушится в своих принципиальных моментах при проверке ее информацией, полученной из иных и при этом независимых источников[20].

Итак, если Лука — историк, следовательно, он имеет четкую и продуманную концепцию, которая им обозначена и которой он придерживается на протяжении всей книги. Цель, поставленная перед собой Лукой, диктует ему отбор материала и структуру повествования. Исследователи Книги Деяний в вопросе определения этой исторической концепции приходят к общим выводам, потому что в начале своего произведения Лука четко обозначил ее:

В первой главе Деяний апостолы задают явившемуся им воскресшему Иисусу вопрос о том, когда будет восстановлено царство Израиля, иными словами, когда Израиль, народ Божий, обретет независимость и то значение, которое он имел при царе Давиде. Иисус достаточно резко отвечает, что это не их забота, и объясняет, что же действително является заботой Его учеников: быть свидетелями и распространять Его учение «вплоть до предела земли». Таким образом, в самом начале сочинения Луки обозначена цель, которую он перед собой ставит как историк: показать, как предписанное Иисусом стало содержанием христианской истории. И действительно, Деяния заканчиваются в тот момент, когда задача выполнена: Павел проповедует в Риме, и теперь, когда Благая весть достигла главного города тогдашнего мира, предела для ее распространения уже нет[21].

Итак, смысл передается за счет исторической концепции Луки, согласно которой история Церкви — свидетельство исполнения замысла Божьего.

Стилистические особенности писаний Луки. Выделим лишь наиболее характерные особенности стиля Луки:

Повторения с элементами вариаций[22]

Случаи обширных повторений наиболее заметны в Деяниях и доходят до целых эпизодов. Они начинаются в Деян. 1:2-12 со сцены прощания Христа и учеников, повторяющей отрывок Евангелия: Лк. 24:36-49. Уместно упомянуть рассказ об обращении Павла (Деян. 9), который также повторяется, причем дважды: Деян. 22 и Деян. 26. Похожим образом повторяется повествование о встрече Петра с Корнилием из Кесарии (Деян. 10), когда Петр выступает на Соборе в Иерусалиме (Деян. 11). Повторения в меньшем масштабе встречаются как в Евангелии, так и в Деяниях. Таковым является повторяющиеся описания (а) роста ребенка в Лк. 1:80; 2:40; 2:52; (б) общинной жизни ранней Церкви в Деян. 2:41-47; 4:32-35; 5:11-16. Встречаются еще более короткие повторения — на уровне отдельных слов или коротких фраз. Можно составить целый список повторяющихся слов и фраз, характерных для произведений Луки.

Повторения с вариациями фраз и заменой отдельных слов синонимами представляют собой отличительную черту стиля этого автора. В Лк. 5:1-11 можно найти множество примеров вариаций. Случай с Ананией и Сапфирой представляет возможность для параллелизма. Это, конечно же, очередное повторение Луки. Последующие выражения встречаются дважды: nosfizomai (каждый раз с apo thj timhj) и ekyuxw, ti oti, и каждая половина истории заканчивается рефреном, частично дословным: «И великий страх объял всю церковь и всех слышавших это». С другой стороны, само состояние названо как kthma, так и xwrion, для глагола «продать» используются глаголы epolhsen, praqen, apedosqe; юноши сначала названы oi newteroi, а затем oi neaniskoi; Дух Святой сначала – to pneuma to agion, а затем – to pneuma to kuriou; yeudomai управляется в одном предложении аккузативом, а в другом – дативом и т.д.

Повторения помогают увидеть акцент, который автор сознательно делает на тех или иных событиях, а также частично показывают структуру всей книги.

Обобщения[23]

Обобщениями в Деяниях принято называть отдельные тексты, в которых суммируются определенные факты относительно распространения Евангелия и роста числа верующих: Деян. 6:7; 9:31; 12:24; 16:5; 19:20; 28:30, 31[24].

Обобщения можно встретить в Евангелии от Луки. Они касаются развития служения Христа: Лк. 4:14; 4:37; 7:17.

Многие из этих обобщений содержат определенные термины и имеют общие синтаксические конструкции (например, имперфект глагола изъявительного наклонения с последующей цепочкой причастий).

Rosner определяет три функции обобщений:

1) Обобщения выступают как переходные моменты от одного события или периода роста к другому.

2) Обобщения не только утверждают, что прогресс имеет место, но показывают более широкий контекст триумфального распространения Евангелия.

3) Эти обобщения постоянно подчеркивают зависимость развития Церкви и ее проповеди от Бога.

Динамика передачи смысла

Динамика передачи смысла помогает нам разобраться в смысловых акцентах поливалентности нарратива, определяя взаимоотношения между этими акцентами. Поэтому следует обратить внимание на следующие элементы, помогающие проследить динамику передачи смысла:

а) Составные части главной темы. В Деяниях речь идет о возникновении первой христианской общины в Иерусалиме, распространении христианства в Самарии и по странам Средиземноморского бассейна, аресте Павла в Иерусалиме и о его путешествии в качестве узника в Рим, где он свидетельствует о Евангелии в центре Римской империи. Главная тема Луки и его историческая концепция — исполнение Божьего замысла в истории Церкви. Трудность в определении этой темы заключается в том, что наряду с описанием событий отсутствует прямая авторская оценка всего происходящего. Убедиться в присутствии основной авторской идеи можно лишь только путем выявления ее составных частей, которые, переплетаясь друг с другом, создают общую картину главной темы.

События, описываемые в двух книгах, представлены с пониманием того, что все происходящее находится под водительством Божьим. Постоянным посредником этого водительства выступает Святой Дух, что представлено в ключевых «картинах» каждой книги: когда Иисус провозглашает: «Дух Господень на Мне» (Лк. 4:18), и Петр утверждает: «Говорит Бог, излию от Духа Моего на всякую плоть» (Деян. 2:17)[25]. Следовательно, первой составной частью главной темы является водительство Святого Духа.

Сами персонажи объясняют ключевые события повествования как то, «о чем пророки и Моисей говорили, что это будет» (Деян. 26:22). В этих событиях усматривается исполнение пророчеств[26]. Тема исполнения пророчеств Ветхого Завета и пророчеств Христа — следующая составная часть главной темы.

В ход происходящих событий в Книге Деяний часто вмешиваются Божественные посредники, такие как «Ангел Божий, который вошел и сказал» (Деян. 10:3). Случаи эти показывают заинтересованность Бога в истории Своего народа, их можно назвать примерами теофании и отнести к третьей составной части главной темы.

О чудесах, сопровождающих жизнь ранней Церкви и деятельность апостолов, сказано как о том, что «Господь творил руками их» (Деян. 14:3)[27]. Следовательно, они также имеют отношение к теме Божьего замысла и являются четвертой составной частью главной темы.

Дополнительные комментарии, следует заметить, показывают необходимость, согласно которой события должны развиваться так, как они развиваются[28]. Следовательно, мотив Божественной необходимости, звучащий в повествовании, можно назвать пятой составной частью главной темы.

Вряд ли можно назвать этот список составных частей главной темы полным и законченным. Однако, на наш взгляд, вполне достаточно показать наличие этих пяти составных частей и их взаимодействие между собой, чтобы главная тема стала очевидна.

Обозначим еще раз эти пять составных главной темы:

1.Водительство Святого Духа

2.Исполнение пророчеств Ветхого Завета и пророчеств Христа

3.Случаи теофании

4.Чудеса

5.Мотив Божественной необходимости

Элементы нарратива, обеспечивающие развитие главной темы[29]. Основным элементом нарратива, благодаря которому происходит развитие главной темы, является сюжет (plot). Сюжетом принято называть организующую силу, посредством которой передается смысл нарратива. Структура сюжета может быть разделена на три основных элемента:

1. Изложение (exposition)

2. Конфликт (conflict)

3. Разрешение (resolution)

Изложение намечает общую картину рассказа и обозначает основные события. Состояние дел, представленное в изложении, обычно характеризуется незавершенностью, неупорядоченностью или невыполненными задачами, что создает последующий конфликт.

Perrine определяет конфликт в широком смысле как «столкновение действий, идей, желаний или планов». Perrine делает наблюдение, что конфликт может существовать не только между персонажами, но и между персонажами и окружающей обстановкой. Персонажи также могут находиться в конфликте с природой, или обществом, или “судьбой”. Они могут находиться в конфликте даже с самими собой[30].

Этот конфликт, который может быть внутренним и внешним по своей природе, проходит несколько стадий до тех пор, пока в кульминационном пункте не находит способ разрешения.

В большинстве случаев, однако, достаточно сложно проследить сюжетную структуру. Другим фактором, усложняющим сюжеты библейского текста, является частота (frequency), с которой встречаются отдельные сюжеты, создающие повествование. Эти сюжеты выполняют роль подсюжетов или эпизодов внутри большего сюжета. В некоторых случаях эти эпизоды не связаны между собой казуально, связь же обеспечивается за счет ассоциаций.

Отдельные события, которые составляют рассказ, должны быть рассмотрены с позиции того, какой вклад они вносят в развитие и разрешение конфликта в целом повествовании[31].

Структура книги. Повествование Деяний начинается кратким предисловием[32] и расширенным описанием сцены в Иерусалиме (1:1-26). Книга состоит из:

•описания ранней христианской общины в Иерусалиме (2:1-8:3)

•основной части, утверждающей «обращение к язычникам», где фигурирует Савл из Тарса и апостол Петр (8:4-12:25)

•описания миссионерской деятельности, сосредоточенной на Савле, называемом теперь Павлом (13:1-21:16)

•подробного описания ареста и невзгод, выпавших на долю Павла в Иерусалиме, Кесарии и по дороге в Рим (21:17-28:15)

Деяния заканчиваются заключительной сценой в Риме (28:16-31).

Предполагаемые возражения против использования данной методологии

Можно ли применить метод литературного критицизма к библейским документам и современные теории нарратива к изучению древних Писаний?

Некоторые будут возражать, что методы литературного критицизма, которые основаны на изучении современной художественной литературы, не применимы к текстам, попадающим под разряд исторических материалов. Предположения, на которых строится такое возражение, являются сами по себе ошибочными.

Нарратив в исторической и художественной литературе имеет одну и ту же основу, предпосылки и методы. Мы увидим, что последние теории нарратива не ограничены только современной художественной литературой, но охватывают как художественную, так и нехудожественную литературу, как современные работы, так и древние.

Литературный критик Northrup Frye начал ломать искусственные барьеры вдоль нарративного жанра в книге «Anatomy of Criticism» (1957)[33].

Работу Frye расширили своими изучениями теории и истории нарратива, как художественного, так и исторического, Robert Scholes и Robert Kellog в книге «The Nature of Narrative» (1966)[34].

Различия между художественной и нехудожественной литературой, современной и древней также теряют смысл, если учесть некоторые положения структурализма, которые достаточно обоснованы и принятие которых не требует согласия со всеми предпосылками самих структуралистов.

Одно из таких положений напрямую связано с лингвистической теорией Saussure и Pierce, согласно которой сама речь, независимо от исторической эпохи и стиля, состоит из «знаков», которые произвольно связаны с предметами, концепциями или значениями. Структуралисты, такие, как Levi-Strauss, Roland Barthes (в своих ранних произведениях), Gerard Genette и A. J. Greimas применили эту лингвистическую теорию:

«Вы можете увидеть миф, состязание по борьбе, систему родового сходства, меню в ресторане или масляное полотно как систему знаков, и структуралистический анализ попытается выявить скрытый ряд законов, посредством которых эти знаки приобретают смысл (превращаются в значения). В большинстве случаев игнорируется, что «знаки» говорят в действительности и вместо этого акцент делается на их внутренних связях друг с другом»[35].

Levi-Strauss, например, применяет структурализм к антропологическому изучению мифа. Он обнаружил, что любой особенный миф может быть разбит на речевые структуры, которые, на его взгляд, отражают структуры человеческого мышления. Становится ясно, что в структурализме традиционные различия между художественной и нехудожественной литературой теряют смысл; в самом деле, структурализм стирает различия между изучением литературы и социальных наук. Крушение барьеров между художественным и нехудожественным повествованием выразилось в новом направлении в исследованиях под названием «нарратология». И хотя структурализм лишен привлекательности по причине своих многих ограничений, он отмечает важную остановку в литературно-критической дороге от изучения художественной литературы к изучению нарратива.

Границы исследования

Поскольку методология этой работы подразумевает синхронический литературный и нарративный анализ текста, в задачи этой работы не входит полное тематическое исследование Божественного провидения в Ветхом и Новом Завете, а также в иудейской и греческой философиях. Характер и отдельные аспекты этого понятия будут представлены в свете Книги Деяний. Так как нами подразумевается литературное единство Деяний с Евангелием от Луки[36], то будут делаться ссылки и на текст Евангелия, если есть необходимость показать, как Лука понимает историю и Божий замысел в целом, продолжение миссии Христа его последователями, исполнение Его слов в Деяниях. Нарративный анализ текста Евангелия от Луки представляется весьма сложным без редакционного анализа текста, что не входит в задачи и рамки данной работы.

С идеей Божественного замысла и водительства у автора связаны по меньшей мере 8 терминов: o(ri¢zein, tiqe¢nai, iÀstanai, ta¢sein, dei, me¢llein, boulh¢ и qe¢lhma. Данная работа не исследует вопрос этимологии этих понятий и также не предусматривает их сравнительный анализ, подчеркивая лишь то, в каком значении и с какой целью некоторые из них встречаются у Луки. При этом больше внимания уделяется глаголу dei, который чаще, чем остальные, встречается в повествовании.

Данная работа не предусматривает анализа каждого элемента нарратива, а лишь тех характерных его особенностей, которые способствуют определению основных мотивов повествования, касающихся изучаемого аспекта авторского богословия.

Некоторые замечания о терминологии и источниках

В тексте работы часто встречаются литературоведческие термины «сюжет» и «мотив», поэтому, на наш взгляд, следует дать им определение.

Сюжет (от фр. sujet) — цепь событий, изображенная в литературном произведении, т. е. жизнь персонажей в ее пространственно-временных изменениях, в сменяющих друг друга положениях и обстоятельствах[37].

Мотив (фр. motif, нем. motiv от лат. moveo — двигаю) — термин, перешедший в литературоведение из музыковедения. Это «наименьшая самостоятельная единица формы музыкальной <...> Развитие осуществляется посредством многообразных повторений мотива, а также его преобразований, введении контрастных мотивов <...> Мотивная структура воплощает логическую связь в структуре произведения»[38]. Аннологии с музыкой, где данный термин — ключевой при анализе композиции произведения, помогают уяснить свойства мотива в литературном произведении: его вычленяемость из целого и повторяемость в многообразии вариаций.

В литературоведении понятие «мотив» использовалось для характеристики составных частей сюжета еще И. В. Гёте и Ф. Шиллером. В статье «Об эпической и драматической поэзии» (1797) выделены мотивы пяти видов: «устремляющиеся вперед, которые ускоряют действие»; «отступающие, такие, которые отдаляют действие от его цели»; «замедляющие, которые задерживают ход действия»; обращенные к прошлому»; «обращенные к будущему, предвосхищающие то, что произойдет в последующие эпохи»[39] .

Общепризнанным показателем мотива является его повторяемость. «...В роли мотива в произведении может выступать, — считает Б. Гаспаров, — любой феномен, любое смысловое “пятно” — событие, черта характера, элемент ландшафта, любой предмет, произнесенное слово, красота, звук и т. д.; единственное, что определяет мотив, — это его репродукция в тексте, так что в отличие от традиционного сюжетного повествования, где заранее более или менее определено, что можно считать дискретными компонентами (“персонажами” или “событиями”) здесь не существует заданного “алфавита” — он формируется непосредственно в развертывании структуры и через структуру»[40] .

Ведущий мотив в одном или во многих произведениях писателя может определяться как лейтмотив. Иногда говорят о лейтмотиве какого-либо творческого направления (нем. Leitmotiv; термин был введен в употребление музыковедами, исследователями творчества Р. Вагнера). Обычно он становится экспрессивно-эмоциональной основой для воплощении идеи произведения. Лейтмотив может рассматриваться на уровне темы, образной структуры и интонационно-звукового оформления произведения. Например, через всю пьесу А. П. Чехова «Вишневый сад» проходит мотив вишневого сада как символа дома, красоты и устойчивости жизни.

Можно говорить об особой роли как лейтмотива, так и мотива в организации второго, тайного смысла произведения, другими словами — подтекста, подводного течения.

Особые «отношения» связывают мотив и лейтмотив с темой произведения. В 20-е годы утвердился тематический подход к изучению мотива. «Эпизоды распадаются на еще более мелкие части, описывающие отдельные действия, события или вещи. Темы таких мелких частей произведения, которые уже нельзя более дробить, называются мотивами», — писал Б. Томашевский[41] . Мотив можно рассматривать как развитие, расширение и углубление основной темы. Например, темой повести Ф. М. Достоевского «Двойник» является раздвоение личности бедного чиновника Голядкина, пытающегося утвердиться в отвергнувшем его обществе с помощью своего уверенного и наглого «двойника». По мере развертывания основной темы возникают мотивы одиночества, неприкаянности, безнадежной любви, «несовпадения» героя с окружающей жизнью. Лейтмотивом всей повести можно считать мотив фатальной обреченности героя, несмотря на его отчаянное сопротивление обстоятельствам.

Также необходимо отметить, что указание первоисточников в постраничных сносках не всегда означает ознакомление автора непосредственно с ними. По вопросу использованной в процессе исследования литературы см. библиографию.

Глава 1. «Замысел Божий» в Деяниях

1.1 Предисловие и начальная сцена в Иерусалиме (1:1-26)

Страницы: 1, 2, 3, 4