Феномен двойничества, свойственный ментальности русской культуры изначально, проявляющийся в ее бинарности, более всего обостряется в переломные моменты культурно-исторического развития, что обусловлено общей неустойчивостью, кризисом общественного сознания, мироощущения. Одним из таких переломных моментов развития России является рубеж XIX-XX веков. Вся русская культура этого периода представляет собой в целом грандиозный социокультурный перекресток, даже, точнее сказать, культурно-историческое перепутье.

На современном этапе культурно-исторического развития проблема двойничества снова становится актуальной, так как сейчас Россия находится на очередном повороте своего развития, что незамедлительно сказывается на художественном сознании эпохи. Можно сказать, что в современной культуре снова обостряется извечная проблема человека - проблема самоотождествления.

Таким образом, исследование феномена двойничества на наш взгляд, является актуальным, так как помогает понять закономерности сегодняшнего культурного сознания.

Цель работы заключается в общей характеристике культурного сознания рубежа XIX-XX веков, в анализе феномена двойничества, как одной из существенных черт сознания Серебреного века. В соответствии с этим ставятся следующие задачи исследования:

- выявить истоки феномена двойничества;

- определить специфику «двойничества» в романтических концепциях

- выявить специфику воплощения феномена двойничества в творчестве русских писателей XIX века – М.Ю. Лермонтова, Н.В. Гоголя, Ф.М.

Достоевского;

- рассмотреть феномен двойничества в контексте кризиса сознания

Серебряного века;

- выявить особенности индивидуального сознания С.А. Есенина в аспекте двойничества;

- проанализировать эволюцию мотива двойничества в творчестве С.А.

Есенина.

Решение этих задач дает обоснование для заключения о том, что данный феномен актуализируется в художественном сознании русской культуры конца
XIX начала XX века и является одной из его сущностных черт.

Говоря о степени научной разработанности проблемы, нужно отметить, что многие исследователи обращались к изучению феномена двойничества, но делали это чаще всего в контексте творчества того или иного деятеля культуры.

Существует исследования теоретического обоснования феномена двойничества. К таким исследованиям относятся работы М.М. Бахтина.
Интересна в этом плане работа В.Л. Махлина «К проблеме двойничества
(прозаика и поэта)».

В.Л. Махлин рассматривает проблему Двойника в двух аспектах: в антропологическом, культурологическом, с одной стороны, и художественной закрепленности в произведении – с другой. Опираясь на созданную М.М.
Бахтиным концепцию «Другого», В.Л. Махлин утверждает, что феноменологически и антропологически, Двойник – это такой “другой”, который в то же время и я сам, и наоборот: это такое «я», которое само собой же не совпадает, сталкиваясь в какой-то момент с собой как «другим» вне себя. Двойник – это
, как правило, узнаваемый образ себя самого, образ, который с собою никогда вполне не совпадает, как личина не совпадает с лицом.

К наиболее интересным литературоведческим исследованиям двойничества можно отнести работу П.К. Суздалева, который рассматривает данную проблему на примере творчества М.Ю. Лермонтова и М. Врубеля, пытаясь провести сравнительный анализ литературных и художественных произведений.

Также большой интерес вызывают работы Ю.В. Манна, С.Г. Бочарова, посвященные анализу творчества Н.В. Гоголя.

Ю. Манн в своей работе «Поэтика Гоголя» рассматривает и классифицирует виды и характер гоголевской фантастики, говоря о его своеобразной концепции двоемирия, заимствованной из романтизма, но имеющей свои особенности. С.Г. Бочаров рассматривает на конкретных примерах, как феномен двойничества преломлялся в творчестве Н.В. Гоголя.

Необходимо сказать также об исследованиях феномена двойничества в творчестве Ф.М. Достоевского. О причинах раздвоения сознания самого писателя и его литературных героев пишет А.А. Станюта. Он связыывает появление двойников в творчестве писателя с противоречиями русской действительности XIX в. К этой проблеме обращается И.Д. Ермаков, исследуя феномен двойничества в творчестве Ф.М. Достоевского с точки зрения психоанализа, А.Н. Латынина связывает этот феномен с проблемами экзистенциализма.

Об обострении темы двойничества в культуре Серебрянного века говорят такие исследователи, как И.В. Кондаков, Л.К. Долгополов и другие.

Обращаясь непосредственно к творчеству Сергея Есенина, можно сказать, что на двойственность его лирического героя обращали внимание многие исследователи – в частности, М. Пьяных, О. Воронова, А. Волков, М. Нике, Л.
Бельская, М Шубникова – Гусева и другие, но ни в одной из этих работ эволюция феномена двойничества в творчестве С.А. Есенина не отслежена достаточно полно и обоснованно.

Отмечая многозначность понятия двойничества, мы считаем необходимым уточнить, что будем использовать его в следующем значении: двойничество есть самоотчуждение личности, расщепление ее сознания на две противоположные сферы, самоотрицающих друг друга, внутренний разлад со своей сущностью, который персонифицируется в образе двойника,который осознается как реально существующий.

Научная новизна работы заключается в следующем:

- в обобщении различных аспектов изучения феномена двойничества, в построении общей схемы развития данной проблемы;

- в выявлении сущностных черт культурного сознания эпохи рубежа XIX-XX веков в аспекте двойничества;

- в выявлении эволюции феномена двойничества в творчестве Сергея

Есенина.

В работе используется комплекс дополняющих друг друга методов и приемов анализа, среди которых базовыми являются историко-типологический и сравнительно-исторический методы.
1 ХУДОЖЕСТВЕННЫЕ ТРАДИЦИИ ФЕНОМЕНА ДВОЙНИЧЕСТВА В КУЛЬТУРЕ СЕРЕБРЯНОГО ВЕКА

Рубеж веков в современных культурологических исследованиях называют эпохой «конца века» /31/. Глубинный смысл этого понятия заключается не в хронолических рамках эпохи, а означает конец всей прошлой истории, конец старой Европы. Эсхотологические настроения были характерны для культурной элиты рубежа веков. «Дальше идти некуда,- писал Д. Мережковский,- исторический путь пройден, дальше – обрыв и бездна. Россия, как и Европа, дошла до какой-то окончательной точки и колеблется над бездной» /46/.

Рубеж веков в России характеризуется небывалым социальным напряжением, обострением политических противоречий. Атмосфера этого периода – это атмосфера предчувсвий, кризиса, не виданных перемен и мятежей – двух войн, трех рефолюций. Также, вспоминая особенности социально-экономического развития Росии, особое внимание следует обратить на технические новшества, широким потоком внедрявшиеся в жизнь. Они вызывали удивление и восхищение:
А. Блок писал о первых авиаторах, З. Гиппиус посвятила стихотворение электричеству. Но наступление века машин имело и другие последствия для творческой личности: в нем видели угрозу дегуманизации, подавление индивидуальности. А. Белый писал: “машина съедает жизнь, машина одухотворяется, человек же превращается в машину… Как машина, человек подчиняется железным законам необходимости “/47/.

Индустриализация, новые научные открытия, предчувствие социальных катастроф породили своего рода рубежное мировоззрение, для которого было характерно усложнение связей человека с реальным миром. Все это не могло не сказаться на изменении сознания, и миропонимания человека данного периода.
Он ощущает свою растерянность перед потрясениями, перед огромным миром с его неустойчивым, нестабильным положением, и это обуславливает осознание человеком своей заброшенности, одиночества, вследствии чего происходит утрата внутренней целостности личности.

Рассматривая проблемы развития российской культуры на рубеже веков, исследователи /46, 31/ отмечают парадоксальность культурного развития, которая заключается в том, что на кризисную эпоху пришелся небывалый духовный взлет. Культура рубежа веков в России дала необычное созвездие имен во всех сферах человеческого духа. Это «золотой век русской философии», «серебряный век» русской поэзии, своеобразный Ренессанс русской живописи. Обращаясь к причинам этого явления, можно вспомнить слова
Ф.М. Достоевского: «Потребность в красоте развивается наиболее тогда, когда человек в разладе с действительностью, в негармонии, в борьбе …» /46/.

В это время творческая личность в меру своего таланта пытается передать атмосферу, воздух эпохи, она остро ощущает рубежность момента: «Во всех нас заложено чувство болезни, тревоги, катастрофы, разрыва… Так или иначе мы переживаем страшный кризис … Все отчетливее сквозят в нашем времени черты не промежуточной эпохи, а новой эры» – говорил А. Блок /2/.

Можно сказать, что деятели культуры, всегда выражающие настроения своей эпохи, наиболее остро ощущали общую неустойчивость мира, неравновесие, переломность данного отрезка жизни и истории. Это, конечно, определенным образом наложило отпечаток на их мироощущение, мировоззрение, и сказалось в их творчестве, для которого в целом характерны настроения потерянности, одиночества, растерянности перед жизнью, а также эсхатологические настроения.

На этом этапе культурного развития и актуализируется феномен двойничества, как один из аспектов кризисного сознания эпохи, что в большой мере было обусловлено ощущением утраты внутренней целостности личности.
Можно сказать, что феномен двойничества явился одним из наиболее ярких проявлений кризиса эпохи как на уровне индивидуального сознания творческой личности, как характерная черта художественного сознания эпохи.

1.1 Феномен двойничества в творчестве западноевропейских романтиков и
Э. Т. А. Гофмана

Нужно сказать о том, что феномен двойничества характерен не только для культуры Серебряного века.

Двойничество как философская, художественная категория возникает в романтизме, реализуясь в творчестве западноевропейских романтиков, она по- разному проявляется в творчестве русских писателей XIX века, но в культуре
Серебряного века, становясь реальностью художественного сознания эпохи, обретает черты детерминанты рубежной культуры. В литературной и худажественной критике эпохи возникает устойчивый интерес к проявлению феномена двойничества в литературе и искусстве предшествующих исторических эпох. С позиций двойничества интерпретируются художественные явления, творческие личности. Именно в контексте двойничества в культуре Серебряного века актуализируются имена Гофмана, Лермонтова, Гоголя, новое звучание и смысл приобретают художественные открытия Достоевского. Их творчество в русской культуре начала ХХ века художественно, критически переосмысливается, изучается, с ними вступают в диалог, ведут дискуссии.

Поэтому, для нас представляется важным при изучении феномена двойничества в культуре Серебряного века, обратиться к его генезису.

Категория двойничества впервые философски и эстетически осмысливается в литературе романтизма.

Следует сказать, что проявление феномена двойничества в культурном сознании романтизма связано прежде всего с социально-политическими потрясениями в Европе. На рубеже XVIII-XIX веков происходят буржуазные революции в Голландии и Англии, промышленный переворот в Англии. Но наибольшее влияние на развитие идей романтизма оказала Великая Французская революция, которая объединила истории отдельных стран в историю общеевропейскую и общемировую /29/.

Литература и искусство в это время, пожалуй, впервые ставят новую для себя задачу – создать теорию, способную отразить весть комплекс вопросов бытия человека, природы и всей вселенной.

Теоретик иенской школы романтизма Ф. Шлегель подчеркивал значение для романтизма французской революции, которая, с его точки зрения, выдвинула на первое место отдельную личность. Абсолютизируя отдельную личность,
«бесконечный индивидуализм», по определению Ф. Шлегеля, романтизм создает совершенно новый тип героя /28/.

Новый тип героя определил и характер конфликта в литературе романтизма: у романтиков индивидуализм сам диктует окружающей действительности свои законы. Но одновременно в концепции романтической литературы у Ф. Шлегеля содержатся требования объективности изображения: принцип историзма, согласно которому каждое явление должно рассматриваться в развитии, а также требования связи литературы с действительностью. В этом противоречии и рождается конфликт субъективного и объективного, бесконечного и обусловленного (с одной стороны, неограниченные возможности творца – художника, с другой – объективная реальность, живущая по собственным законам) /29/.

Таким образом, в романтизме наблюдается конфликт между существующей действительностью и индивидом, романтическим героем.

В силу этого происходит своеобразное раздвоение мира – разделение его на мир реальный, действительно существующий и мир нереальный, фантастический, иррациональный или мир мечты, грез, существующий в сознании романтического героя: художественный мир романтиков развиваясь порождает и раздвоение их героев.

Действительность представляется романтикам низкой, приходящей, они стремятся бежать от этой пагубной действительности любыми способами, и чаще всего спасаются от нее уходом в мир мечты, грез, в мир своих фантазий, в мир, который они сами создают, противопоставляя его миру реальному. Это раздвоение мира в сознании и художественной практики романтиков не могло не сказаться на сознании отдельно взятой личности. Двоемирие обуславливает разлад личности, ее сознания, распад ее целостности, что в свою очередь приводит к раздвоению личности.

В литературе романтизма феномен двойничества решается на уровне личности, сознание которой под давлением расколотого, двоящегося мира также двоится, порождая тем самым появление своеобразных образов – двойников романтических героев.

Особенно ярко мотив двойничества ( как расщепление сознания личности, его раздвоение, и как раскол мира) выражен в творчестве одного из крупнейших немецких романтиков – Эрнеста Теодора Амадея Гофмана.

Когда говорят о гофмановском образе или сюжете, прежде всего имеют ввиду причудливое соединение элементов реальности с фантастической игрой авторского воображения. В отличие от ранних романтиков, которым окружающий мир рисовался лишь неким отсветом мира надреального, Гофман воспринимал действительность как объективную реальность. Однако этот мир представляется ему иррациональным, так как невозможно обретение мировой гармонии в существующих конкретных обстоятельствах /23/.

Гофман не пытался игнорировать реальность, заменяя ее художественным воображением. Создавая фантастические картины, он осознавал их иллюзорность. Фантастика служила Гофману средством постижения условий жизни. В фантастических происшествиях, которые случаются с героями Гофмана, отражается реальность, законы развития которой были во многом недоступны автору. Но он чутко ощущал неправильность общественного порядка, его враждебность развитию личности. Силы, чуждые его современникам, выступали, как правило, в фантастическом обличье.

Вообще фантастика в художественном сознании романтиков утверждается как антитеза отвергаемой ими действительности, и как осмысление ее враждебности человеку. Фантастика и мир искусства являются для романтиков теми смежными сферами, в которые они устремляются в своем отрицании окружающей действительности. И Гофман во многих своих произведениях в полном соответствии с принципами романтического мировоззрения и эстетики утверждает несовместимость идеала с действительностью, несовместимость подлинно высокого искусства как наиболее полного отображения этого идеала с реальной, обыденной жизнью. Его первая полуфантастическая новелла «Кавалер
Глюк» развивает одну из основных идей творчества писателя – неразрешимость конфликта между художником и обществом. Все люди делятся для Гофмана на две группы: на художников в самом широком смысле – людей, поэтически одаренных,
- и людей, абсолютно лишенных поэтического восприятия. «Я как высший судия,- говорит alter ego автора, его излюбленный герой – музыкант и композитор
Иоганнес Крейслер,- поделил весь род человеческий на две неравные части: одна состоит только из хороших людей, но плохих или вовсе не музыкантов, другая же – из истинных музыкантов» /16/.

Итак, гофмановское двоемирие, лежащее в основе его творчества, - это прежде всего разрыв между мечтой и действительностью, который самим героем воспринимается как непреодолимый. Конфликты разыгрываются на земной почве, в реальной действительности, сопровождаясь феерией чудесных и жутковатых превращений, где жизнь воплощается во множестве вариантов – зеркальных отражений.

По мнению М.П. Михальской, «Для Гофмана несомненно превосходство мира поэтического над миром реальной повседневности. И он воспевает этот мир сказочной мечты, отдавая ему предпочтение перед миром реальным, прозаическим». /29/.

Такой принцип двоемирия отражен в целом ряде произведений Гофмана.
Такова прежде всего сказочная новелла «Золотой горшок». Это сказка из новых времен – как определил автор жанр своего создания. Сказочные происшествия случаются в знакомых, привычных местах Дрездена. Рядом с обыденным миром жителей этого города существует постоянный мир чародеев, волшебников и злых колдуний. Это двоемирие определяет атмосферу произведения.

Герой новеллы, студент Ансельм – чудаковатый неудачник, наделенный
«наивной поэтической душой», и это делает доступным для него мир сказочного и чудесного. Столкнувшись с ним, Ансельм начинает вести двойственное существование, попадая из своего прозаического бытия в царство сказки, соседствующее с обычной, реальной жизнью. В соответствии с этим новелла и композиционно построена на переплетении и взаимопроникновении сказочно- фантастического плана с реальным.

Двуплановость творческого метода Гофмана сказалась и в соответствующем делении персонажей на две группы. Конректор Паульман, его дочь Вероника, регистратор Геербранд – прозаически мыслящие обыватели. Им противопоставлены архивариус Линдгорст с дочерью Серпентиной, пришедшие в этот мир из фантастической сказки, и чудак Ансельм, душе которого открылся сказочный мир архивариуса.

В счастливой концовке новеллы получает полное истолкование ее идейный замысел. Ансельм женится на Серпентине и, став поэтом, поселяется с ней в сказочной Атлантиде. При этом он получает в приданное поместье и золотой горшок, который он видел в доме архивариуса. Золотой горшок у Гофмана – это явная трансформация «голубого цветка», знаменитого романтического символа возвышенной мечты, введенного ранним немецким романтиком Новалисом и ставшего неким хрестоматийным каноном /17/.

Таким образом, Ансельм находит осуществление своей поэтической мечты, и мир фантастический, сказочный все-таки одерживает победу над неприглядной реальностью.

В произведениях Гофмана нередко происходит и раздвоение внутреннего мира его героев, раздвоение на уровне сознания. Появление двойников связано с особенностями романтического миросозерцания. Двойник в авторской фантазии возникает от того, что писатель замечает отсутствие целостности личности – сознание человека разорвано, устремленный к добру, он, подчиняясь таинственному импульсу, совершает злодейство. Гофман был первым среди писателей XIX века, открывших двойственность человеческой натуры. У Гофмана противоречивые черты человека выступают раздельно, не смешиваясь, и материализуются в творческом сознании в образах двойников /29/.

Тема раздвоения внутреннего мира человека наиболее ярко проявляется в новеллах Гофмана «Песочный человек» и «Мадемуазель де Скюдери». Так, в новелле «Песочный человек» раздваивается сознание главного ее героя –
Натанаэля. Здесь Гофман утверждает факт, что человеческая психика – это нечто неоднородное. Существуют как дневные, так и ночные стороны человеческой души, которые в определенный момент под влиянием различных обстоятельств могут спровоцировать раздвоение личности, ее самоотрицание, что и происходит с героем новеллы Гофмана. Для Натанаэля придуманный им же самим образ Песочного человека становится страшным призраком, который постоянно преследует его. Натанаэль погружается в некий фантастический мир, где царит придуманный им Песочник, воплощающийся в сознании Натанаэля в образе старого адвоката Коппелиуса. Этот образ постоянно и всюду преследует
Натанаэля, приводя его в ужас. Но на самом деле все страшное и ужасное происходит лишь в душе героя новеллы, а темная сила, воплощенная в образе
Коппелиуса является лишь фантомом его собственного «я», его двойником, в котором концентрируются темные, «ночные», стороны души Натанаэля.
Раздвоение его внутреннего мира происходит под влиянием того, что
Натанаэль, как истинный «музыкант» не может примириться с существующей действительностью, с непониманием окружающих, в том числе и близких ему людей. Даже его возлюбленная Клара по определению самого героя новеллы, является «бездушным автоматом» /16/.

Натанаэль все глубже погружается в мрачную мечтательность, и Коппелиус
– его враждебный, злой двойник неотступно преследует его, все более затягивая в свои сети, что, в конечном счете, окончательно губит Натанаэля.

В новелле «Мадемуазель де Скюдери» подобным образом раздваивается сознание Рене Кардильяка, который ведет двойственное существование. Днем он является известны, уважаемым всеми ювелиром, а под покровом ночи, подчиняясь некоему таинственному импульсу, становится жестоким убийцей, абсолютно не контролирующим собственные поступки.

Таким образом, можно утверждать, что феномен двойничества характерен для творчества Гофмана, мотив двойничества воплощается во многих его произведениях. Двойничество у Гофмана реализуется как на уровне раздвоения мира на реальный и идеальный, что происходит вследствие протеста поэтической души против быта, действительности, так и на уровне раздвоения сознания романтического героя, что в свою очередь обуславливает появление своеобразного двойника. Здесь нужно сказать, что данный тип героя с его двоящимся сознанием, скорее всего отражает сознание самого автора и в какой- то мере его герои являются его же собственными двойниками.

1.2 Реализация мотива двойничества в русской литературе XIX века

Можно утверждать, что творческое наследие Гофмана оказало определенное влияние на русских писателей XIX века, в творчестве которых обнаруживается феномен двойничества.

Мы попробуем рассмотреть как феномен двойничества отразился в творчестве М.Ю. Лермонтова, Н.В. Гоголя, Ф.М. Достоевского. Прежде всего мы обратимся к творчеству Михаила Юрьевича Лермонтова. По мнению П.К.
Суздалева, «Лермонтов, как и романтики, стремится к возвышенному, величаво- прекрасному, но не находит этого в окружающей его жизни, действительности.
Поэтому его творчество становится трагичным по своему существу» /65/. И эта трагедия, отраженная в его творчестве, по сути является вариантом идеи романтического двоемирия.

Трагическое мироощущение поэта, его оторванность от реального, повседневного мира выражается в образе Демона, который, по словам П.К.
Суздалева является «главным образом всего поэтического и философского мира
Лермонтова, олицетворением его творческого самосознания» /65/.

Демон в творчестве Лермонтова, безусловно, знаковый образ, в котором воплощается идея двойничества, ибо он несет в себе романтическую раздвоенность, являясь при этом неким символом мятущийся души самого поэта.

Образ Демона у Лермонтова, по мнению многих исследователей, прямо или косвенно проявляется во всех его поэмах, драмах, многих лирических стихотворениях, даже в прозе /36/.

Как считает П.К. Суздалев, первое приближение Лермонтова к таинственному, влекущему к себе Духу можно обнаружить в раннем стихотворении поэта 1829 года «Мой демон». Содержание образа здесь во многом напоминает пушкинского, а точнее традиционно романтического Демона –
«собранье зол его стихия…», вместе с тем первый Демон несет в себе лермонтовскую романтическую раздвоенность. «Он любит бури роковые» и в то же время бездействует:

«Меж листьев желтых облетевших

Стоит его недвижный трон.

На нем, средь ветров онемевших

Сидит уныл и мрачен он» /65/.

Из других лирических стихотворений Лермонтова того же года –
«Монолог», «Молитва» становятся понятными бездейственность, мрачность, уныние лермонтовского Демона – они являются выражением мироощущения юного поэта:

«Поверь, ничтожество есть благо в здешнем свете,

К чему глубокие познанья, жажда славы,

Талант и пылкая любовь свободы,

Когда мы их употребить не можем» /35/.

От осознания своего бессилия и ненужности душа поэта тоскует и омрачается злобой, жизнь становится горькой. Если талант и любовь - божественный дар, то отчего же бог устроил жизнь людей так, что этот дар
«мы употребить не можем?» Значит, талант – дар не божественного, а другого происхождения – дар демона, царя познания и свободы. Лермонтов чувствует это и в «Молитве» просит бога лишить его поэтического таланта:

«За то, что мир земной мне тесен,

К тебе ж проникнуть я боюсь,

И часто звуком грешных песен

Я, боже, не тебе молюсь» /35/.

Как уже было сказано, образ Демона, воплощающийся в различных демонических героях, пронизывает все творчество Лермонтова. Его демонические герои характеризуются двойственностью сознания, что, по мнению
Т. Недосекиной, «обусловлено их конфликтом с миром, с окружающей действительностью. Демонические герои Лермонтова воплощают идею крайнего индивидуалистического бунта. Отвечая злом на зло, они противопоставляют себя всему миру и становятся активными врагами человечества и всего миропорядка. Это носители злого, разрушительного начала и в то же время – высокие герои. Их конфликт с богом и миром строится не только на личной обиде, - он имеет своим источником мысль о несправедливости, лежащей в основе всего мироздания. Они скорбят не только за себя, но и за весь мир, и мстят не какому-нибудь отдельному обидчику, а всему существующему, т.е. мстят демонически»/49/.

Мрачность, душевная усталость и разочарованность, отрицание мира, обманувшего надежды, и сосредоточенность на своем «я» чрезвычайно ярко выразились в демонических героях поэм Лермонтова 1830-1831 годов. В каждом из них зло родилось из страстного желания добра, ненависть – из любви к идеалу. Здесь можно привести в пример героя поэмы «Ангел смерти» (1831), которого Лермонтов заставил спуститься с неба на землю для того, чтобы понять, как ничтожны люди, как не умеют они ценить истинную красоту и любовь. Именно от соприкосновения со злым миром рождается зло в ангеле смерти. Разочаровавшись в людях, ангел смерти стал холоден и зол. Любовь сменилась ненавистью, сочувствие – презрением. Жизнь среди людей принесла ему лишь горечь разочарования и боль утраты, породив демоническое желание мстить за свои муки всему существующему.

Итак, у всех демонических героев Лермонтова за отрицанием всегда стоит утверждение, за ненавистью – любовь. В этом и проявляется двойственная сущность их натуры, раздвоение их сознания.

Но самое важное в образе Демона, пронизывающем все творчество
Лермонтова, – это то, что он неотделим от самого поэта. Как считает П.К.
Суздалев, «Демон становится его навязчивой идеей – образом, олицетворением его философского и творческого самосознания, поэт воспринимает этот образ как Музу и соблазнителя» /65/. Лермонтов сам в себе ощущает ту трагическую раздвоенность своего сознания, своего внутреннего мира, которую он и воплощает в различных образах своих литературных и поэтических героев.

Причины раздвоенности сознания, мироощущения поэта заключаются в том, что он понимает странность своего отношения к миру: он ищет чудесного, живет в ином мире, забывая о земле, чувствует жажду известности, славы.
Однако светская толпа, среди которой обречен жить поэт, не нуждается в его высоких мыслях о любви и свободе, она смеется над ними, клевещет и презирает поэта, обрекая его на мучительное одиночество, полное тоски, тягостных сомнений, печальных раздумий о своей судьбе. Но демоническая натура поэта не сдается, в ней – и это одна из главных действенных мыслей всей поэзии Лермонтова – растут протест и жажда борьбы. Протест против несправедливости, жажда любви и свободы приводят его к мысли о своей миссии пророка:

«Как демон мой, я зла избранник,

Как демон, с гордою душой,

Я меж людей беспечный странник,

Для мира и небес чужой…» /35/.

Лермонтов сам заявляет о том, что он занимает промежуточное положение в мире, отождествляя себя с Демоном, и ему соответствует трагическая обреченность бунтаря-одиночки.

Средоточием демонической темы в творчестве Лермонтова является поэма
«Демон», над которой он работал около десяти лет. Сюжет поэмы дал возможность Лермонтову раскрыть своего Демона – богоборца, пророка в кульминационный момент его страсти и надежды на блаженство вечной любви и показать его как бы в историческом развитии деятельности, мышления, отношения к мирозданию, словом, обрисовать его характер. В философском содержании этот образ несет выражение мыслей и чувств самого поэта, его бунтующей натуры, его этических и политических взглядов – всего романтического мироощущения /65/.

В трактовке Демона есть некоторая двойственность: с одной стороны, перед нами художественный образ – символ философско – нравственных и политических взглядов, настроений самого Лермонтова, с другой – образ антихриста в его евангелическом и житейском понимании – злой дух, для которого любовь не есть путь ангельского возрождения, а лишь «умысел жестокий» растления чистой души. Эта двойственность – результат несовместимости философской обобщенности образа героя – сверхчеловека, бунтаря, мыслителя и его одновременного сходства с персонажем христианской демонологии, результат противоречивости философской и художественной, отражающей противоречия мировосприятия самого поэта. Смягчение бунтарского отрицания неба и земли в образах Демона и Тамары свидетельствует о собственном раздвоении Лермонтова, о его неуверенности. Так, главным мотивом поведения Демона в поэме является искренняя любовь, давшая ему надежду на возрождение, и вместе с тем, вопреки уверенности в искренности и добрых намерениях своего героя, автор местами возбуждает сомнение, говоря:
«умысел жестокий», «увы, злой дух торжествовал!»

Образ Демона в поэме Лермонтова является крайне противоречивым и двойственным:

«Он был похож на вечер ясный:

Ни день, ни ночь, ни мрак, ни свет!…» /35/.

Это говорит о «промежуточном» положении Демона в мире, о
«неокончательности» его внутреннего облика /36/.

Демон в поэме Лермонтова – это ни ангел, ни дьявол, «ни мрак, ни свет», Демон является поэту, так же как и его Тамаре, «с глазами полными печали, и чуждой нежностью речей». Неприкаянность, внутренняя раздвоенность
Демона порождают его нравственные мучения, которые гораздо тягостнее земных мучений:

«Что люди? Что их жизнь и труд?

Они прошли, они пройдут…

Моя ж печаль бессменно тут,

И ей конца, как мне, не будет…» /35/.

Таким образом, в поэме Лермонтова «Демон» явно показано раздвоение внутреннего мира его героя, он преследует как бы две несовместимые цели и сообщает сюжету сразу два импульса: если исходить из его кругозора и самооценки, им движет осознанная невозможность жить злом, порыв к добру и к человечно окрашенной любви; но в горизонте героини (ее переживаний и судьбы) он предстает соблазняющим и несущим зло /36/.

Образ Демона в творчестве Лермонтова соединяет в себе два противоположных начала, поэтому душа его разрывается, он не может найти себе успокоения. Демон занимает промежуточное положение между небом и землей, не принадлежит ни тому, ни другому. Этим и обуславливается его вечный трагизм.

Вообще образ Демона, демонические черты в творчестве Лермонтова можно обнаружить не только в его поэтических произведениях, но и в прозе, в драмах. К таким образам можно отнести лермонтовского Печорина, который неоднократно говорит о своей двойственности, порожденной «противоречием сущности героя его существованию» /36/, а также Арбенина, который проходит путь» от пламенной веры в добро к первым мыслям о действенной силе зла»
/9/.

Итак, на основании всего выше изложенного, мы можем утверждать, что мотив двойничества реализующийся и в образной системе его произведений, определяет все творчество М.Ю. Лермонтова. Феномен двойничества у
Лермонтова воплощается в образах демонических героев, которые характеризуются своей внутренней противоречивостью и моральными страданиями не только от внешних, но и от внутренних причин – от конфликта добра со злом в их собственных душах, при этом все демонические герои Лермонтова являются некой проекцией самого поэта, олицетворением его самосознания, его двойственной, мятежной души.

К феномену двойничества в своем творчестве обращались и такие величайшие писатели XIX века, как Н.В. Гоголь и Ф.М. Достоевский. В их творчестве двойничество проявляется очень отчетливо, но по-разному, в разных аспектах.

Чтобы лучше разобраться в истоках исследуемой нами проблемы, для начала мы обратимся к творчеству Николая Васильевича Гоголя. Многие исследователи пишут о романтическом мировосприятии Гоголя, рассматривая его творчество именно в аспекте романтической картины мира. Характерна в этом плане оценка Гоголя В. Розановым: «Он имеет в себе параллелизм жизни здешней и какой-то нездешней. Но его родной мир – именно нездешний» /55/.

Отсюда его стремление к фантастическому, которое пронизывает все его творчество, но все же в разных произведениях решается по разному.

Ю.В. Манн в своей работе «Поэтика Гоголя» исследует характер гоголевской фантастики /40/.

Он говорит о том, что все произведения Гоголя, в которых так или иначе возникает фантастика, можно разделить на два типа. В основе деления лежит парность категорий «реальное» и «фантастическое», род их взаимоотношений и отталкивания. Деление это, по мнению Ю. Манна, зависит от того, к какому времени относится действие – к современности или к прошлому (давность прошлого – полвека или же несколько веков – не имеет значения; важно, что это прошлое).

В произведениях о «прошлом» (пять повестей из «Вечеров на хуторе близ
Диканьки» – «Пропавшая грамота», «Вечер накануне Ивана Купала», «Ночь перед
Рождеством», «Страшная месть», «Заколдованное место», а также «Вий») фантастика имеет общие черты. Высшие силы здесь открыто вмешиваются в сюжет. Во всех случаях – это образы, в которых персонифицировано ирреальное злое начало: черт или люди, вступившие с ним в преступный сговор.

Также Ю.В. Манн выделяет еще одну важную особенность гоголевской фантастики, относящейся к первому типу. Хоть Гоголь в концепции фантастики исходит из представления о двух противоположных началах: добра и зла, божеского и дьявольского, но собственно доброй фантастики его творчество не знает.

Гоголевская фантастика – это в основном фантастические образы зла.

Божественное в концепции Гоголя – это естественное, мир, развивающийся закономерно. Демоническое же, наоборот – это сверхъестественное, это мир, выходящий из колеи.

По мнению Ю.В. Манна «Гоголь считает «дьявольским наваждением», в отличие от романтиков, в частности Гофмана, не земное начало ( в том числе и языческое, чувственное), но как раз его разрушение – разрушение естественного полнокровного течения жизни, ее законов» /40/.

Итак, мы выяснили, что в первом типе фантастических произведений
Гоголя выступают фантастические образы, то есть персонифицированные сверхъестественные силы, и фантастика, которая в основном связана со злым, демоническим началом, распространяется здесь по всему действию.

Рассмотрим теперь, чем же характеризуется второй тип фантастических произведений Гоголя в концепции Ю.В. Манна.

Прежде всего нужно сказать, что этот исследователь говорит здесь о фантастике Гоголя, как «неявной», «завуалированной». Она характеризуется тем, что прямое вмешательство фантастических образов в сюжет, повествование, уступает место цепи совпадений и соответствий с прежде наличным и существующим в подсознании читателя собственно фантастическим планам.

Действие здесь происходит в современном временном плане, и в этом типе фантастических произведений уже не наблюдается персонификации фантастических образов. Манн говорит о том, что Гоголь отодвигает образ носителя фантастики в прошлое, оставляя в последующем времени лишь его влияние. Здесь у Гоголя происходит снятие носителя фантастики – персонифицированного воплощения ирреальной силы. Но сама фантастичность остается. Отсюда впечатление загадочности и даже ошарашивающей странности.

Также нужно сказать о том, что соотношение реального и фантастического в этом типе фантастических произведений Гоголя смешивается до такой степени, что их уже нельзя различить.

Рассмотрим, как это реализуется в творчестве Гоголя на конкретных примерах. В качестве примера, очень показательного в этом плане, мы будем рассматривать цикл произведений «Петербургские повести», куда входят пять повестей Гоголя – «Невский проспект», «Записки сумасшедшего», «Нос»,
«Портрет» и «Шинель», появившиеся в 1830-е годы.

О сочетании реального и фантастического миров в «Петербургских повестях» Н.В. Гоголя рассуждают многие исследователи его творчества, в частности Ю. Манн /40/, И. Золотусский /25/, В. Маркович /42/.

Итак, в чем же выражается реальный план в произведениях Гоголя? В.
Маркович говорит о существовании в повестях Гоголя о Петербурге «многих примет фактической достоверности. Гоголь в своих произведениях изображает реальный, современный ему мир, реально существующий город, реальных людей, своих современников. Но, обозначив достоверно и наглядно-характерные приметы обыденного существования своих героев, автор повестей внезапно взрывает нормальный порядок их жизни, а заодно и законы фактического правдоподобия» /42/.

И вот в мир реальный, в мир бытовых интересов, отношений вторгается фантастика.

Уже в описании Невского проспекта мелькают фантастические утверждения о том, что в Петербурге черные бакенбарды вырастают только на щеках служащих иностранной коллегии. Повесть наполняется видениями, бредовыми иллюзиями художника Пискарева, которые сливаются с объективной реальностью, отчего последняя начинает деформироваться: «Тротуар несся под ним… мост растягивался и ломался… дом стоял крышею вниз, будка валилась ему навстречу… « /14/. В других повестях, фантастика проникает в движение сюжета: в «Записках сумасшедшего» собаки разговаривают и переписываются не хуже людей, в «Шинели» мертвый чиновник является с того света, чтобы вершить возмездие за обиды, в повести «Портрет» художник Чартков становится жертвой дьявола, вселившегося в портрет ростовщика, наконец, в повести
«Нос» ее герой внезапно лишается этой части тела, превратившейся в живое существо.

При всем этом в произведениях Гоголя грань реального и фантастического размывается настолько, что их уже нельзя отличить одно от другого.

В разных повестях смещение реального и фантастического происходит по- разному. Но чаще всего, по мнению В. Марковича, граница реального и фантастического миров сводится на нет непрерывным колебанием повествования между двумя равно возможными (при этом диаметрально противоположными) объяснениями необычной ситуации /42/.

В качестве примера этого утверждения можно привести повесть «Шинель».

Эпилог «Шинели» вводит фантастическую историю, которая при полном доверии к ней легко приобрела бы сверхъестественный смысл. На улицах города появляется призрак, в котором мы узнаем героя повести, погубленного всеобщим равнодушием. Действие призрака можно воспринимать как возмездие равнодушному миру. Призрак никого не щадит и ни для кого не делает исключений: «под видом стащенной шинели» сдираются «со всех плеч, не разбирая чина и звания, всякие шинели» /14/.

Но все-же что-то мешает поверить до конца в эту фантастическую историю. Серьезному отношению к ней препятствует, скажем, то обстоятельство, что автор от собственного имени ни разу не отождествляет таинственного грабителя с Акакием Акакиевичем Башмачкиным. Рассказ о фантастических событиях финала представляет собой воспроизведение городских слухов, и воспроизводятся они повествователем с оттенком явной иронии.

Все это, в общем, настраивает на поиск кого-то простого и естественного объяснения. Высказываются догадки о том, что под прикрытием слухов о мертвеце действует живой грабитель.

Но Гоголь не дает читателю возможности остановиться на каком-либо определенном мнении о рассматриваемой истории. И границы этой игры могут расширяться – в зависимости от податливости читателя, от его чуткости к авторским намерениям /42/.

Впрочем, это еще не апогей сближения противоположностей. Есть в петербургских повестях такие ситуации, когда неразграниченность реальности и фантастики оборачивается их открытым слиянием, доходящим до взаимного отождествления.

Это, например, происходит в повести «Невский проспект», где видения
Пискарева вводят в повествование образы едва ли не сюрреалистические. Но и здесь фантастическое, на миг завладев воображение читателя, затем предстает сознанию как иллюзия. Читателю становится ясно, что это лишь бредовые галлюционации героя.

Итак, мы убедились, что в произведениях Гоголя изображаемый им мир двоится. Это во многом сближает Гоголя с романтиками, в частности можно говорить о сильнейшем влиянии на него Гофмана, в творчестве которого очень ярко проявлялось романтическое двоемирие.

У Гоголя мир вещественный срывается со своих привычных точек, превращаясь в фантастический. При этом реальное и фантастическое в художественном мире Гоголя так тесно переплетаются, заходят одно в другое, что их становится практически невозможно различить.

Этот смешанный, противоречивый мир Гоголя не мог не сказаться на сознании его героев, не мог не привести к обострению проблемы двойничества, которая уже решается у Гоголя на уровне расщепления сознания его героев.

Говоря о преломлении мотива двойничества в творчестве Гоголя, для начала нужно обратить внимание на сам тип гоголевского героя. Справедливо замечено, что герои гоголевских повестей выступают как типичные представители массы /25/. Гоголь концентрирует свое внимание на людях. которых можно считать средними в любом отношении. Но каждого из них внезапно постигает какое-то бедствие. Кризисное напряжение растет и достигает предела. И вот тогда обнаруживается внутреннее несовпадение человека с его положением и рангом, с отведенной ему общественной ролью и даже с его вполне уже определившимся характером.

По словам И. Золотусского, «у Гоголя в гротесковых формах происходит извлечение необыкновенного из обыкновенного, герои становятся не теми, кем до сих пор были, они как бы бросают вызов природе, назначившей им быть вечными титулярными советниками. Сам этот процесс мучителен, катастрофичен.
Многие из героев Гоголя, пережив свое возвышение, гибнут. Иные сходят с ума. И лишь некоторые выходят сухими из воды» /25/.

Золотусский говорит о разрыве «мечты» и «существенности» у героев
Гоголя /25/, и это становится основной причиной двоения их сознания, его смещения из мира реального в воображаемый. Это и обуславливает двойничество гоголевских героев, раздвоение их сознания, которое персонифицируется в появлении двойников.

Страницы: 1, 2, 3