Федор Александрович Абрамов родился 29 февраля 1920 года в многодетной крестьянской семье в далекой северной деревне Верколе Архангельской области, в краю белых ночей и бесконечных лесов. На его долю выпали общие для того времени невзгоды: безотцовщина, тяготы и радости крестьянского труда, беды коллективизации, война. Студентом третьего курса Ленинградского университета ушел он добровольцем-ополченцем защищать Ленинград, был тяжело ранен, чудом уцелел в блокадном госпитале и при переправе по Дороге жизни. Навсегда он остался верен погибшим товарищам. Их памятью, их судьбой выверял он свое поведение, свой писательский путь. Но он запомнил не только героизм молодых ополченцев, но и преступные действия тех, кто посылал в бой безоружных ребят. Не тогда ли началось трезво-бесстрашное осмысление эпохи будущим писателем?
В 1942 году, после долечивания в госпиталях, Абрамов вернулся на родную Пинегу, где увидел и тоже на всю жизнь запомнил подвиг русской женщины, русской бабы, которая "открыла второй фронт". Тогда и родился замысел первого романа – "Братья и сестры" (1958). Шестнадцать лет вынашивался роман. Тем временем Абрамов доучивался в университете, защитил кандидатскую диссертацию, заведовал кафедрой советской литературы. Через его сердце прошли новые беды и трагедии. Он увидел не только драмы крестьянские, но и драмы городские, драмы интеллигенции, драмы недоверия и подозрительности к военнопленным, к находившимся в оккупации. Его возмущал анкетный подход к людям, анкетный подбор кадров, когда люди с "чистой биографией" получали незаслуженные привилегии, становились высокомерными карьеристами. Его продолжало мучить бесправие крестьян, лишенных паспорта и права передвижения, плативших непомерные налоги.
Он увидел резкое несоответствие народной жизни и отражения ее в литературе, кино, где царила атмосфера всеобщего благополучия и ликующих празднеств ("Кубанские казаки"). Тогда Абрамов взялся за перо и выступил как ратоборец за подлинную, неприкрашенную правду. В 1954 году в журнале "Новый мир" он опубликовал статью "Люди колхозной деревни в послевоенной прозе", где восстал против лакировочной и тенденциозно идиллической литературы о деревне, против сглаженных жизненных конфликтов и упрощенных характеров. И сразу получил боевое крещение – "попал в постановление", где его причислили к антипатриотам, к врагам колхозного строя. Его прорабатывали на многих партийных собраниях, чуть не лишили работы. Но он продолжал отстаивать свое право говорить правду о народной жизни.
Но все же в первых книгах, как признавался Абрамов, он "не сказал всей правды о том времени, о котором писал". "Вся правда" – вот перед чем он стоял. Вот чего хотела его совесть. Вся правда, – это чистая правда, это правда без оговорок, без увиливаний, без умолчаний. Всю правду он задумал написать в романе "Чистая книга", который он не успел закончить. Для этого романа он много времени посвятил изучению архангельских архивов. Но дела оторвали его в Ленинград. И больше он уже не возвращался в Архангельск для продолжения работы.
Книги Абрамова воспринимались и толковались критикой в основном как остросоциальные вещи, повествующие о трагедии русского народа, взывающие к радикальным переменам в стране. А проблемы философские, нравственные, звучавшие в его произведениях, зачастую не получали должного осмысления.
Его романы, повести, рассказы – летопись страданий многомиллионного крестьянства. Он писал о трагедии раскулачивания, о репрессиях ("Деревянные кони", "Франтик", "Поездка в прошлое"), о непосильных налогах и трудовой повинности, когда женщин и подростков "гнали" на сплав и лесозаготовки, о разрушении малых деревень, о чудовищно нелепых "реорганизациях" в сельском хозяйстве, а в конечном счете -- о трагедии народа и человека, которому не давали достойно жить, работать, думать. Люди страдающие, замученные, изломанные встают со страниц абрамовской прозы как обвинение всей преступной тоталитарной системе.
Словами Павла Вороницына ("Вокруг да около") Абрамов выразил трагедию миллионов, низведенных до крепостного положения: "А ежели я человеком себя не чувствую, это ты понимаешь?.. Почему у меня нет паспорта? Не личность я, значит, да?"
Но Абрамов был далек от одностороннего обличительства. Его книги – не только обвинение, не только скорбь, боль и плач о России. В его книгах – поиски истины, поиски причин происшедшего и тех животворных основ, которые помогли России не погибнуть, а выжить, выстоять, в великих муках и испытаниях сохранить живую душу, человечность, доброту, совесть, сострадание, взаимопомощь.
В конце концов, все обострившиеся пороки современности – пьянство, наркомания, преступность, эгоцентризм, цинизм, равнодушие – порождены угнетением личности, низкой культурой, попранием правовых и нравственных норм, беззаконием.
Хотя Абрамов писал в основном о людях русской деревни, но за их судьбой стояла жизнь и проблемы всей страны, проблемы общенародные, общегосударственные, общечеловеческие. Недаром рассказ о заброшенной деревне назван "Дела российские...". Да, все, что происходит в деревне, в районе, в поселке, на сенокосе или на лугу, где "плачут лошади", в крестьянской избе, – это все "дела российские", дела общие.
Федор Абрамов неустанно выверял каждую мелочь, каждую частность высшей мерой – мерой всенародного страдания или блага, мерой ухудшения или улучшения народной жизни. И потому, о чем бы он ни писал – он всегда говорил с читателем о самом главном: что мешает или помогает нам жить достойно, по-человечески.
Еще в 1969 году был создан рассказ "Старухи". Он обошел почти все редакции, вызывал всеобщее восхищение, но увидел свет только через восемнадцать лет – в 1987 году. Это один из лучших рассказов, которым очень дорожил сам писатель. Рассказ вмещает огромные пласты нашей истории, наши беды, муки, ошибки, трагедии и нерешенные, трудные вопросы, по сей день требующие ответа. Главный из них – как восстановить справедливость, как искупить вину перед поколениями русских людей, особливо русских женщин-крестьянок, которые не годами – десятилетиями работали на износ, "рвали из себя жилы – в колхозе, в лесу, на сплаве", почти ничего не получая за свой каторжный труд. Доля-трагедия русских крестьянок встает в рассказе вровень с трагедией тех, кто испил муки репрессий и лагерей.
Всегда сдержанный авторский голос в этом рассказе подымается до самых высоких лирических нот, до самой высокой патетики: "Встаньте, люди! Русская крестьянка идет. С восьмидесятилетним рабочим стажем"; "Новый человек вырастет -- не сомневаюсь. Но пройдет ли по русской земле еще раз такое бескорыстное, святое племя?".
Абрамов продолжал ту линию русской литературы, которая шла от Чехова и Бунина: бесстрашно взглянуть на самих себя, не идеализировать народ, разобраться в сложности и крайностях русского характера. Писатель хорошо понимал, что в конечном счете судьбы страны и человечества зависят не только от политиков, но и от поведения, умонастроения, устремлений, идеалов, культуры и нравственности миллионов. Его всегда тревожило не только всевластие чиновников, которые "все пожирают и ни за что не отвечают", но и неразвитость гражданского мышления в стране, полуграмотность, полуобразованность большинства. Он видел, что в запущенном состоянии находятся не только экономика, быт, система управления, но и сознание, нравственность, культура, состояние умов и сердец. Он собирался написать статью, рассказать, как десятилетиями вытравляли в народе самостоятельность мышления: "Не смей думать, живи по приказу. Никакой инициативы. Выключи мозги".
Вместе с тем Абрамов говорил еще в 1981 году: "Исторический опыт показал, что одними социальными средствами невозможно обновить жизнь, достигнуть желаемых результатов. Нужен одновременно второй способ. Это самовоспитание, строительство своей души, своего отношения к миру, иными словами – каждодневное самоочищение, самокритика, самопроверка своих деяний и желаний высшим судом, который дан человеку, – судом собственной совести". Проблема совести и долга – одна из ведущих проблем прозы Федора Абрамова.
Многих своих героев писатель приводит к суровой самооценке, самопроверке прожитой жизни, к исповеди, прозрению, покаянию. Исповедальные монологи, очистительное прозрение, разрыв с носителями зла, обретение высокого смысла бытия таких незаурядных людей, как Пелагея или Микша ("Поездка в прошлое"), передают читателю очищающий заряд нравственной энергии.
Идея чистой жизни, чистых помыслов, чистых устремлений, по существу, одухотворяет все произведения писателя, в том числе те, где речь идет о трагических судьбах, о людях, изуродованных временем.
В заключительном слове на своем шестидесятилетнем юбилее писатель подвел итоги прожитой жизни, сформулировал главную суть обретенной им веры: "К чему же я все-таки пришел к своему шестидесятилетию? Чему я поклоняюсь? Что я исповедую? Какая моя вера? Что больше я ценю в своей жизни? И от чего получал радости больше всего? Работа! Работа! Каждая хорошо написанная строчка, каждый хорошо написанный абзац, страница – это самое большое счастье, это самое большое здоровье, это самый лучший отдых для души, для ума, для сердца... Работа – это, вероятно, самая высокая любовь, любовь к своей семье, любовь к своему дому, любовь к Родине, любовь к народу".
Превыше всего ценил Абрамов в людях умение вдохновенно работать везде – в литературе, в науке, в поле, на стройке. Он был убежден: пора воздать должное теории "малых дел", пора "подумать о значении так называемых малых дел, которые, складываясь, составят большое". Он не уставал доказывать, как необходим каждодневный совестливый труд каждого гражданина, "без чего неосуществимы никакие грандиозные планы и программы". "Любое дело начинается с человека и кончается им", – веровал он.
Своим лучшим произведением Абрамов считал "Чистую книгу", материал к которой он собирал 25 лет, с конца 1950-х годов. Поначалу был задуман роман о гражданской войне на Пинеге, затем замысел разросся, возник план эпопеи в трех или четырех книгах, охватывающих события в России за четверть века: от революции 1905 года до репрессий 1930-х годов. В книге должны были предстать все социальные слои русского общества: крестьяне (богатые и бедные), купцы, лесоторговцы, промышленники, революционеры всех мастей, народническая интеллигенция, духовенство. Люди разных убеждений и верований, разных устремлений. Одних увлекала революция, других -- путь обогащения, третьих -- теория малых дел, четвертые искали праведной, чистой жизни. Писатель хотел показать, какие цели, какие идеалы двигали людьми и отдельными партиями. Он хотел приобщить читателя к главному -- каким должен быть человек, его душа, его помыслы и деяния, "как жить свято", по совести.
Книга вбирала и обобщала весь жизненный и духовный опыт Абрамова, его размышления о главных проблемах нашего века. Он хотел ввести в книгу споры и представления о жизни и путях развития России среди разных слоев населения.
К сожалению, роман остался незавершенным. Набело в 1983 году были написаны лишь 18 главок первой книги. Но остались в писательском архиве тысячи заметок, набросков, развернутых сцен и размышлений, которые дают представление о масштабе задуманной трилогии.
Федора Абрамова часто называют писателем “деревенской тематики”. Безграничное уважение к нелегкому крестьянскому труду присуще как его романам, так и повестям и рассказам. Он настойчиво заставляет думать читателя о тех сложных и противоречивых процессах, социальных и экономических, которые происходят в жизни колхозной деревни.
Абрамов показывает все те законы, по которым живут жители деревни. Описывает то, что приходится терпеть и делать им, чтобы хоть немного улучшить свою жизнь. Как трудно добиться счастливой жизни. Акцентирует внимание читателя Абрамов и на том, как изменяет характер людей жизнь в колхозе. Это особо хорошо видно на главной героини его произведения “Пелагея”. Cо всех сторон показывает ее Абрамов: решительную, умную, стойкую, властную, душевно добрую, но и в то же время не в меру честолюбивую и эгоистичную. Но все-таки, мне кажется, что изначально в Пелагеи присутствовали только добрые чувства, но именно то, что и происходит с ней в процессе жизни в колхозе, то как появляются и живут в ней зависть, злость, жестокость – все это прослеживается на протяжени всей повести. Обратимся к содержанию повести, чтобы лучше все это понять.
Амосова Пелагея Прокопьевиа треть жизни своей голодала. В 1933 году у нее "померли отец и брат с голодухи". В войну тоже было не лучше. А после войны на ее глазах зачах ее сын, первенец, потому что у Пелагеи "начисто пересохли груди". С той поры поняла Пелагея цену "тряпки" — это товар, на который можно было обменять кусок хлеба. И начала она загребать мануфактуру обеими руками, потому что знала: не ситец, не шелк в сундуки складывает, а саму жизнь. Сытные дни про запас. Для дочери, для мужа, для себя.
Еще в молодости она отличалась сильным и решительным характером. И Павел, хоть и из хорошей семьи (по старым временам у Амосовых первое житье на деревне считалось), а робок был, сразу ей подчинился. Провожая мужа на войну. Пелагея сказала: "На меня надейся. Никому не расчесывать моих волос, кроме тебя". И как сказала, так и сделала: за всю войну ни разу не переступила порог клуба. Сестра Павла Анисья, не отличавшаяся такой женской крепостью, очень уважала Пелагею за это.

До 1947 года Пелагея работала на скотном дворе. "Руки выворачивали на этой дойке. А холод-то? А дождь? А каково это каждый день два раза мерить дорогу — от деревни до Сурги и от Сурги до деревни? Грязь страшенная, до колена, и где уж тут присесть на телегу? Хоть бы бидоны-то с молоком лошадь вытащила". И вот от нужды, от тяжести, стремясь к новой жизни, одолев всех, Пелагея устроилась в 1947 году на пекарню. Сделала она это через Олешу рабочкома.
Увидал ее Олеша у открытого окошка за расчесыванием волос. "Ты как золотой волной накрывшись. Искры от тебя летят". И лапу запусти в волосы. А волосы и вправду у нее были особенные — однажды: на "вечерянке" знакомый парень протащил ее за волосы от окошка до лавки — проверял, выдержат ли. Из бани выйдет, не знает, как и расчесать, зубья летят у гребня. А в школе учитель все электричество на ее волосах показывал. Недели через полторы-две Олеша подстерег ее за полосканием белья на речке, Пелагея ему пригрозила. И в третий раз они встретились опять у речки, и снова Олеша стал просить ее снять платок, показать волосы, хоть за деньги. "А вот устрой пекарихой за рекой — без денег покажу". — Как уж ей тогда пришло это на ум, она не могла бы объяснить. Олеша ее слова принял всерьез, и Пелагея шаловливо прискинула платок. "Дьявол, наверное, толкнул ее в бок". И Олеша совсем ошалел: "Ежели дашь мне выспаться на твоих волосах, вот те Бог — через неделю сделаю пекарихой. Я не шучу". "А и я не шучу", — ответила Пелагея.
Через неделю она стала пекарихой. Олеша вырвал ее со скотного двора, все преграды вокруг разрушил — вот как закружило человека. Но и она сдержала слово. В первый же день на ночь осталась на пекарне. Но под утро посоветовала Олеше забыть о ее волосах. И предупредила: "Я кусачая".
В этом произведении героиня не идеализирована: явно показано ее стремление к красивой жизни, любыми средствами даже такими.
Олешу она сразу же позабыла. "Не для услады, не для потехи переспала она с чужим мужиком". Беспокоил ее Павел: он ничем не выдал себя, только, говоря в тот день о бане, скосил в сторону глаза и посоветовал ей идти в первый жар. Он видимо догадывался что произошло, но виду не подал. Но Пелагея поняла его мимику и раскаялась в совершенном. И в то утро она два березовых веника исхлестала о себя. Но подозрение живет в Пелагеи: не Олешина ли дочь ее Алька? Очень уж шальная у девчонки кровь... Пелагея, устроившись на пекарню, бросила вызов всем: председателю колхоза, который не отдавал свою лучшую доярку, колхозникам ("Это за каки таки заслуги такие корма Палаге?"), Дуньке-пекарихе и ее родне.
В этом же сорок седьмом году произошло одно из самых памятных событий в ее жизни — недосдача. Насчитал ей ревизор Петр Иванович пять тысяч без мала. Что только не передумала тогда Пелагея, топиться хотела, наконец, "не будь дурой", бух в ноги Петру Ивановичу: выручи, Петр Иванович. Не виновата. И сама буду век за тебя Бога молить, и детям накажу. И отыскались пять тысяч. Это, оказывается, Петр Иванович урок молодой бухгалтерше преподносил, "чтоб носа не задирала". Но не только бухгалтерше этот урок был — поняла Пелагея, что даровой хлеб с пекарни ему нужен. Погрел он руки об нее, без булки белой за чай не садился. Зато в компанию свою ввел, с хорошими людьми за один стол поместил, на почетное место. Завелись тогда полезные знакомства — председатель сельсовета, колхозный председатель, Иван Федорович из райисполкома — и всех она выручала хлебом, зато и ей продавцы на дом приносили товары.
Три года назад и Алька стала показывать норов. Пелагея застала ее, тогда пятиклассницу, целующейся с молодым зоотехником. Зоотехника заслали в самую распродальную дыру в районе. В силе Пелагея тогда была.
И сила эта была от ее работы, от отношения Пелагеи к ней. Чего только не делала Пелагея, чтоб хлеб был духовитее — воду брала на пробу из разных колодцев, дрова выбирала смоляные, чтоб без сажи, муку требовала первый сорт, а насчет помела и говорить нечего — все перепробовала, и сосну, и елку, и вереск. Только что вынутую из печи буханку Пелагея смазывала постным маслом на сахаре — уж на это не скупилась. Тогда буханку любо в руки взять. "Смеется да ластится. Сама в рот просится".
В пекарне у Пелагеи чистота, там она любила чаевничать. Это были самые приятные минуты в ее жизни. Но до этого — надо растопить печь на пекарне, поднять тридцать ведер воды, налить сто буханок черного да семьдесят белого, а главное, жариться у печки. После работы Пелагея с тяжелой сумкой хлеба и неподъемным ведром помоев для поросенка шла домой, обязательно делая отдых у мостков через озеро. Ее встречал муж. Дома она сразу ложилась на голый крашеный пол, потому что он хорошо вытягивал жар из тела. Потом Пелагея долго пила чай из самовара, "пять чашек крепкого чаю без сахара — пустым чаем скорее зальешь жар внутри". Иногда думала Пелагея о помощнице, но ведь тогда помои пожиже и зарплата поменьше будут. Так и маялась до болезни мужа, когда заступила Алька на ее место.
Характер Пелагеи проявился не только в отношении к работе. Именно она изменила порядок застройки деревни. Пелагея первая завела усадьбу при доме; до этого бани, колодцы строились "на задах". Она первая поставила баню, погреб, колодец и огород около избы, чтоб все было под рукой. И все это под оградой, чтоб ни пеший, ни конный, никакая скотина не могли к ней зайти без спроса. Вслед за Пелагеей потянулись и другие. Но сколько она вынесла напраслины! "Кулачиха! Деревню растоптала! Дом родительский разорила!". А с домом она поступила так. Дом Амосовых-старших был великаном: двухэтажный шестистенок с грудастым коньком на крыше, большой двор с поветью и сенником и сверх того еще боковая изба-зимница. Эту избу в сорок шестом отхватила старшая сноха. Затем потребовала своей доли вторая сноха — раскатали двор. И, наконец, последний удар нанесла Пелагея, решившая заново строиться на задах. По ее настоянию шестистенок разрубили пополам. И старого дома-красавца не стало. Этим ее попрекала золовка и даже заезжий столичный любитель старины. Пенял, чуть не плакал: дескать, какую красу деревянную загубили. Особенно насчет крыльца двускатного разорялся. Крыльцо было красивое, Пелагея это понимала. На точеных столбах. С резьбой. Да ведь зимой с этим красивым крыльцом "мука мученская": и воду, и дрова надо как в гору таскать. А в метель, а в непогодь — и того хуже.
Потом, когда Пелагея в сельсовете попросила пустырь за старым домом, ее подняли на смех. А она разглядела на месте пустыря лужок с душистым сеном под окнами. И теперь кто не завидует ей в деревне! Дом Пелагея на загляденье: углы у передка обшиты тесом, покрашены желтой краской, крыша новая, шиферная, «больше двухсот рублей стоила», крыльцо по-городскому стеклом заделано. А кругом ширь. Хорошо и внутри дома: комната просторная, чистая, со светлым крашеным полом, с белыми тюлевыми занавесками во все окно, с жирным фикусом, царственно возвышающемся в переднем углу. Дела по дому до своей болезни делал Павел. Он же всегда и встречал Пелагею после работы.
В один день, Пелагея не увидела Павла в условленном месте и, почувствовав неладное, забыв про усталость, заспешила домой. Тут она узнала о болезни мужа. Другое известие больно ударило по ее самолюбию. Муж известил ее, что у Петра Ивановича вернулась с учебы дочь Антонида Петровна, и у них по этому случаю будет большой праздник, на который Амосовы не приглашены. Пелагея всегда отмечала факты приглашения или игнорирования их с мужем и этим определяла, считаются ли с ней "власти". За годы работы на пекарне она привыкла быть на виду и не хотела оказаться "на задворках". Когда Павел напомнил, что сегодня у его сестры Анисьи день ангела и что надо поздравить ее, Пелагея и слышать не захотела об этом — золовка не принадлежала к кругу избранных и, кроме того, вызывала снисходительное отношение Пелагеи своим женским непостоянством. Она отказалась идти к ней и тогда, когда сама Анисья пришла с приглашением, чем очень обидела родственницу и опечалила Павла. Пелагея сослалась на усталость, но эта причина перестала существовать, когда принесли записочку от Петра Ивановича: "Ждем дорогих гостей". Надев свои лучшие наряды, Пелагея с мужем двинулась на праздник. Весть об этом принесли Анисье, и она, обиженная, весь обильный стол скормила деревенским "подружкам" — Мане-большой и Мане-маленькой, шалопутным старушонкам.
В гостях Пелагея отметила, что их посадили не как раньше, на почетное место, а с краю, у комода, и не на стульях, а на доске. Но и этому теперь была рада Пелагея, очень ценившая знакомство с "властью". В гостях были все нужные люди: председатель сельсовета, председатель колхоза, председатель сельпо с бухгалтером, начальник лесопункта — неизвестно, кто из них может понадобиться, как жизнь может повернуться. Пелагея обо всем привыкла заботиться сама при больном муже и на этой вечеринке проявила свои деловые качества: чуть председатель совета вышел из-за стола проветриться, она пошла вслед за ним (ей нужно было, чтобы Альке дали справку-открепление — не мыслила Пелагея жизнь дочери в деревне, в колхозе). Пелагея легко увернулась от давнего предложения начальника отдать Альку за его сына и, подхватив его под руку, повела в комнаты. "Так под руку с Советской властью и заявилась — пускай все видят. Рано ее еще на задворки задвигать". Желая показать, что ценит приглашение, Пелагея уговаривала больного сердцем мужа выпить и достигла своего. Только Павел после этого совсем сник... Над этим приглашением Пелагея долго ломала голову. Она привыкла анализировать поступки Петра Ивановича: зачем-то, значит, она ему понадобилась. Пекариха, понятно, теперь не фигура, а вот дочь у нее невеста, с этой стороны, решила Пелагея, она может быть и нужна Петру Ивановичу. А может, раз приглашение сделано второпях, исходило оно от председателя сельсовета — для его сына Алька тоже могла быть интересна. Пелагея не случайно потом обвиняла себя в болезни Павла — ему повредило не только застолье, но и тяжелая для него встреча с сестрой в тот вечер. Увидя сестру, он "закачался, как подрубленное дерево". Да и Пелагея упреки Анисьи не оставила без ответа, потому что не привыкла спускать никому. "А как же? Тебя по загривку, а ты в ножки кланяться? Нет, получай сполна. И еще с довеском...". Сознавая неприличность ситуации, Пелагея успокаивала себя тем, что "не было поблизости хороших людей".
В этот день ей суждено было испытать гордость за свою дочь — чувство очень ей знакомое. Уложив дома совсем занемогшего Павла и оставив ему таблетки, Пелагея пошла искать Альку, которой, как и многих парней и девушек в эту праздничную ночь, не было дома. Она нашла дочь у клуба и с неподдельной радостью любовалась ею, увидев, "в каком почете" у молодежи ее Алька. За Алькой ухаживали комсомольский секретарь и рослый, красивый офицер. Ее дочь обошла Антониду Петровну, что было особенно приятно Пелагее. "Ее кровинушка верх берет!" И честолюбивая Пелагея не могла позволить, чтоб это первенство нарушилось — когда Антонида Петровна предложила продолжать праздник у них, Пелагея, пригласила всех к себе. Вела всю компанию домой — и удивлялась себе, пугалась Петра Ивановича: против кого пошла? Но желание видеть офицера подле Альки, доказать свою силу было главным. В угаре гордости и решимости, любви к дочери Пелагея даже не пожалела сена, которое забрызгала водой молодежь, балуясь у них во дворе. У Пелагеи "душа расходилась — сама смеялась пуще всех". А рядом, в избе без памяти лежал Павел, оставленный ею без присмотра. Успокаивая потом свою совесть, Пелагея думала, что без офицера никто ничем не помог бы Павлу — фельдшер был пьян. Болезнь Павла сначала представлялась Пелагее крахом. Но пекарню удалось удержать за собой — Анисья и Алька встали у печи вместо нее.
Только через три недели Пелагея попала на пекарню: надо было проверить Альку, слишком вольно, по словам Анисьи, ведущую себя с Владиславом Сергеевичем. Идя на пекарню и из-за одного этого чувствуя себя помолодевшей лет на десять, Пелагея не удержалась и больно "ужалила" Антониду Петровну, намекнув ей на ее одиночество. Сказала и тотчас пожалела о сделанном, захотела загладить свою вину, пригласила "Тонечку" с собой. Это ощущение победителя прошло, как только Пелагея оказалась на пекарне. Вначале она даже поздоровалась с печью, поняв, что без этой "каторги" и дышать ей нечем, как бы обняла все глазами. Но потом она дала острастку Альке, в пляжном виде стоявшей у печи, разглядела три прогорелых противня, грязную стену, обтрепанный веник, но самый большой непорядок — хлебы, "двенадцать подряд буханок мореных и квелых". Распалилась Пелагея, но тут же осадила себя — офицер Павла от смерти спас, да и Алька целый день в жаре. Быстро сообразила, сбегала за водкой — поблагодарить офицера и солдат: душевной широты Пелагеи не занимать. Пелагея искренне любовалась офицером, она видела в нем то, что больше всего ценила в людях — ум, волю, да еще подкупала ее в нем городская обходительность. Ей понравилось его обращение к ней — "мамаша": тут и намек на возможные отношения в будущем, и уважение, все отметила Пелагея. Большие претензии Пелагеи к жизни вновь заявили о себе, теперь она решила, что через Альку Амосовы в люди выйдут. За этот месяц Пелагея помолодела и душой, и телом — будто сама была влюблена, так вдохновили ее мечты о счастливом будущем Альки. Но правильно оценивать реальность Пелагея не умеет. Она решительно начинает способствовать счастью дочери, задумывает созвать молодежный вечер у себя дома, чтобы заодно выведать намерения Владислава Сергеевича. Любила Пелагея удивить всех — пять бутылок коньяку решила выставить. Закуска — рыба белая, студень, мясо. Раздобыла морошки. Сгоняла за сорок верст Маню-маленькую. Набрала и малины — на нее тоже был неурожай. Вернувшись с малиной, оживленная, гордая, предвкушая предстоящее празднество, Пелагея застает ужасную картину. Павел задыхался в тяжелом сердечном припадке. К тому же и Алька уехала в город, одна, вслед за офицером. Добила Пелагею Анисья сообщением о беременности Альки. Все это укорачивает жизнь Павла: он умер на третий день после бегства дочери. У гроба Пелагея не плакала — кого бы убедила ее скорбь? Она и так чувствовала себя преступницей. Она все выдержала: причитания, осуждающие взгляды, пересудные шепотки. А начали речи говорить — земля зашаталась у нее под ногами. Только тут, у гроба стала понятна Пелагеи жизнь Павла.
Безотказно, как лошадь, как машина, работал Павел в колхозе. А Пелагея не ценила этого, ни во что ставила работу мужа. Но более всего проняла ее другая мысль. Она думала о том, что "ведь лежит Павел, ее муж, человек, с которым — худо-хорошо — она прожила целую жизнь..." И тогда она "заревела во все горло. И ей теперь было все равно, что скажут о ней люди, какую грязь кинут в Альку". И начался у Пелагеи долгожданный отдых. Вставала поздно, не спеша. Не спеша топила печь, пила чай, потом отправлялась в лес. Грибы да ягоды были ее страстью смалу. Ходила по знакомым с детства холмикам и веретийкам. Но много ли ей одной надо? Несколько дней убирала картошку, но и урожай не радовал — зачем ей столько? Трудно было Пелагеи отвыкнуть от мысли о семье, приноравливаться к одиночеству.
Она изнывала, ожидая писем от Альки, но та уехала как в воду канула. И Пелагея кляла, ругала дочь последними словами, а после еще пуще жалела ее: одна, в чужом городе, без паспорта. Многое перевернула в Пелагеи встреча со скотницами на Сурге. Работа у них теперь не то что раньше, когда Пелагея сама была скотницей, многое теперь делают машины.
Лида Вахрамеева, Алькина ровесница, прежде чуть на себя руки не наложила, когда отец ее определил к коровам, а теперь посмотреть — и счастливее ее человека нету. Пелагея подумала, что ведь и Алька могла бы работать дояркой. Чем это не работа? "Всю жизнь, от века в век, и матерь ее, и бабка, и сама она, Пелагея, возились с навозом, с коровами, а тут вдруг решили, что для нынешних деточек это нехорошо, грязно. Да почему? Почему грязно, когда на этой грязи вся жизнь стоит?" После этой встречи Пелагея много плакала.
Осенью Пелагея занемогла. Поначалу она, как и ее мать в подобном положении, не хотела поддаваться болезни и даже задумала устроиться дояркой, в очередной раз удивить и победить всех. Она уже представляла, как о ней заговорят: "Железная!" Но вскоре эту гордую мысль пришлось оставить. И все-таки Пелагея не сдавалась — целыми днями делала что-нибудь возле дома. Полюбила она сидеть возле черемухового куста и глядеть на реку — хорошо думалось тут. Больше всего думала Пелагея о том, как она своей должностью пекарихи всех одолела, всех на лопатки положила. "Одна. За один месяц. А чем? Какой силой, хитростью? Хлебом!". Это было борьбой — за себя, за свою семью, за своего второго ребенка, которого она не желала погубить, как это случилось с их первенцем.
В октябре Пелагее предложили ехать в районную больницу, но она отказалась. Свою болезнь она знала лучше врачей — огня, жары не выдерживали даже кирпичи на пекарне, а ведь она человек, к тому же не отдыхавший за эти восемнадцать лет ни одного дня. Во время болезни к Пелагеи редко кто заходил. Но на 7 ноября, и поначалу это Пелагея восприняла как обиду, зашла Маня-большая. Этот праздник больше всех других любила Пелагея, потому что раньше в этот день в семье Пелагеи меряли обновы, Павел и Алька собирались на демонстрацию, забегало начальство пропустить стаканчик. И вот теперь — эта шалопутная старушонка. Но она принесла весть об Альке, и "словно лето спустилось в избу", и Пелагея заговорила с Маней "своим прежним, полузабытым голосом, тем самым обволакивающим и радушным голосом, против которого никто, даже сам Петр Иванович, не мог устоять". Оказывается, сельсовет выдал Альке справку на паспорт — огромная удача. Из-за этой справки много сил потратила Пелагея И снова размечталась Пелагея о том, как бы посмотреть на Алькино житье, да не убежишь в город, "на привязи у болезни". Она обрадовалась, когда Маня предложила сама съездить за счет Пелагеи, все посмотреть и "обрисовать положение". Маня ездила в город девять дней (на три дня больше, чем договаривались), и последние ночи Пелагея почти не спала. Встретила она Маню как самую дорогую и желанную гостью. Но когда Пелагея узнала о том, что Алька работает официанткой в ресторане, у нее "погасли глаза". Еще больше она встревожилась, когда узнала, что Владика Маня не видела и дома у Альки не была. Но все же от главного известия, что Алька жива-здорова, материнское сердце успокоилось, и Пелагею потянуло на жизнь: она все перемыла и стала сушить наряды. Эти "тряпки" Пелагея копила всю жизнь, видя в них эквивалент хлеба, настрадавшись в голодную пору. Привыкшая спрашивать совета у своей совести, Пелагея потом со стыдом вспоминала это время, когда они вдвоем с Маней "перемывали косточки" всем на деревне, а особенно Тонечке, потому что Алькина удача оттеняла серое существование дочери Петра Ивановича. Опять Пелагея почуяла вкус победы. Именно через Тонечку, так считала Пелагея, и наказал ее Бог. Дело в том, что Пелагея давно мечтала иметь плюшевый жакет, и когда прямо к ней в дом пришла продавщица с приглашением прийти за ним в магазин, то Пелагея в этом увидела знак уважения, признания и очень обрадовалась. Купила для себя и для Альки, а по дороге из магазина, встретив Антониду, захотела перед ней похвалиться, как высоко ценят ее — развернула плат и похвасталась жакетом. Исполнившись жалости к Тоне, как это часто с ней бывало после приступа гордыни, она предложила жакет девушке, но Тоня, смущаясь, поведала, что они уже не в моде и, кстати, висят в магазине уже год. От этих слов Пелагея "пошатнулась". Это был для нее страшный удар. И не то, что ее провели, ей показалось страшным — всегда кто-нибудь кого-нибудь надувает — а то, что Пелагея попалась в ловушку к этой продавщице. Лейтенант проезжий надул, теперь вот эта. "Да как тут жить дальше?" И Пелагея зло расплакалась. "Господи, на что ушла ее жизнь?" С этого дня она опять слегла. Всю зиму Пелагея болела. Письма от Альки приходили короткие да неласковые, из них непонятно было, одна она или с Владиком. Какие-то перспективы перед Пелагеей замаячили после визита Сергея, сына Петра Ивановича. Из смущенных признаний выпившего парня Пелагея поняла, что его "сердце разбито Алей" — так он ответил на ее упреки, что раньше они не ведали про "настроение", "дай Бог кусок хлеба заработать. Да с ними тогда и не церемонились. Утром в лес не вышел, а к вечеру тебя уже в суд повели". Пелагея, конечно, не очень верила Сережиным пьяным вздохам, но Альке письмо все же написала. Ее грубый ответ поразил мать: "Хватит с меня и того, что ты всю жизнь на Петра Ивановича молишься". "Да что же это такое?" — говорила она себе. Как жить дальше? Ведь что бы она ни делала, все невпопад, все мимо... Но сокрушило Пелагею не Алькино письмо. Сокрушила ее пекарня. А ведь именно на нее поначалу надеялась Пелагея, думала, что пекарня излечит ее от всех хворей, "стоит только увидеть ей свою пекарню да подышать хлебным духом". Пелагея пришла к пекарне как на богомолье, чистая, благостная, вечером накануне специально сходила в баню. Зато уж домой она шла как пьяная, вся в слезах, не помня себя... Около пекарни была помойка, в пекарне — поросенок, все не мыто, засалено, в окошке веник торчит. А вместо помела, о котором столько заботилась Пелагея, — черная, обгорелая рогожина, намотанная на длинную палку и погруженная в ведро с водой. От грязного, неопрятного вида Ульки-пекарихи Пелагею едва не стошнило. "Все ей казалось, что и самовар, и рукомойник, и печь с тоской и укором смотрят на нее... ". И Пелагея слегла. В доме хозяйничала Анисья, которую не любила Пелагея и не скрывала этого, завидуя к тому же здоровью золовки.
Еще одна попытка Пелагеи выкарабкаться, выйти с задворок жизни связана с приходом к ней Петра Ивановича. За год, что прошел с похорон Павла, Петр Иванович сильно сдал и был ("невиданное дело") под хмельком. Гость, как всегда, "заговорил петляво, издалека", и Пелагея, хорошо знавшая деловую хватку этого человека, гадала: с чем он пришел? Он заговорил об Альке. Пелагея не выдала своего волнения. Не сдержалась она, когда Петр Иванович сообщил ей, что Алька живет одна. Защищая свою "кровиночку", не желая быть побежденной, Пелагея заявила: "А хоть бы и одна, дак что? Моя дочь не пропадет. Ина березка и с ободранной корой красавица, а ина и во девичестве сухая жердина". Намек был страшный — умела Пелагея наносить удары. И неуязвимый Петр Иванович проронил слезу. Он (у нее!) просил помощи — Сергей, действительно, спивается от тоски по Альке. "Темное, мстительное чувство захлестнуло ее". Только теперь она поняла, что всю жизнь ненавидит его. Ненавидит с того дня, когда он насчитал на нее пять тысяч рублей. Ради его компании Пелагея жизнь свою и своего мужика загубила. И ей хотелось крикнуть в лицо Петра Ивановича: так тебе и надо! На своей шкуре опознай, как другие мучаются... Но вслух Пелагея пообещала написать Альке. После ухода Петра Ивановича, хотя и душил кашель, ей было необыкновенно хорошо — до знойного жара в груди. Она не сомневалась, что Алька напишет. В одной упряжке с таким человеком оказаться! Это каких же дел можно наворотить — встала Пелагея на привычную колею размышлений.
"На какое-то мгновение она потеряла сознание, а потом, когда пришла в себя, ей показалось, что она стоит у раскаленной печи на своей любимой пекарне и жаркое пламя лижет ее желтое, иссохшее лицо".
Она, по старой привычке, легла на пол, и там ее мертвой нашла наутро Анисья. Алька приехала через неделю после похорон, справила поминки — небывалые, неслыханные по здешним местам, потом распродала отрезы на платье, самовары и прочее добро, нажитое матерью. На пятый день Алька уехала — ей не хотелось упустить веселое и выгодное место на пароходе…

По всему содержанию, от начала до конца, прослеживается жизнь русской деревни. Показаны различные мышления деревенских людей, притом показаны все слои деревни. И деревенские начальники, и обычные люди, и старушки, "перемывающие всем кости", и молодежь. Также прекрасно изображены и все стороны жизни деревни, а значит ее обитателей: работа, отдых, любовь. После прочтения "Пелагеи" типичная русская деревня очень живо предстает перед глазами. Хотя сейчас, конечно, многое изменилось, но зато можно представить как жили наши бабушки и дедушки. Как много труда они вложили, чтобы последующим поколениям жилось лучше. Всестороннее изображение жизни русской деревни, по-моему, было основной целью Федора Абрамова при написании "Пелагеи". И мне кажется, ему это вполне удалось.

6