Блистательным намеченных творческих установок стал роман Стендаля «Красное и черное» (1830). В своем вымысле писатель шел от самой жизни – случая из судебной хроники, на который он однажды натолкнулся, просматривая газету; заметка и послужила основой для события канвы стендалевской «хроники XIX века», как уведомлял подзаголовок книги. Приведя юношу Жюльена Сореля, сына плотника – вчерашнего крестьянина, во враждебное соприкосновение с хозяевами жизни монархической Франции, однажды уже сметенной волной революции и снова ухитрившейся продлить свои дни в виде режима Реставрации,
Стендаль создал повествование, трагедийность которого – трагедийность самой тогдашней истории.

Дом главы провинциального городка, семинария, особняк парижского вельможи – три ступеньки карьеры одаренного честолюбивого простолюдина в
«Красном и черном» и вместе с тем три пласта власть имущих.

Обитатели захолустного Верьера, откуда Сорель родом, поклоняются одному всемогущему кумиру – денежному мешку. Нажиться – чаще всего путями неправедными – спешат все: от тюремщика, вымогающего «на чай», до «отцов города», обирающих округу. Отбросив сословную спесь, местные дворяне, наподобие господина де Реналя, мэра и владельца гвоздильного завода, извлекают доходы из источников, которыми прежде брезговали. А на смену этим
«владельцам замков», соперничающим в пошлости с заправскими мещанами, уже идет делец иной закваски – оборотистый безродный мошенник и продувная бестия Вально, не гнушающийся тем, чтобы обкрадывать бедняков из дома призрения. Царство беззастенчивых хапуг, пресмыкающихся перед королевской властью до тех пор, пока она подкармливает их подачками, - такова насквозь обуржуазившаяся провинция у Стендаля.

В семинарии, куда попадает затем Сорель, готовятся духовные пастыри этого стада рвачей. Здесь шпионство считается доблестью, отречение от самостоятельной мысли – мудростью, рабская услужливость и бездумное послушание – высшей доблестью. Обещая своим ученикам, спасение на небесах и вдобавок сытость на земле, иезуиты готовят слепых в своем рвении служителей церкви, призванных внушать почтение к «святости» трона и существующего жизнеустройства.

После выучки в семинарских кельях Сорель волею случая заброшен в высший парижский свет. В аристократических салонах не принято подсчитывать в слух прибыль и разглагольствовать о плотном обеде. Зато тут столь же непререкаемое царит почитание издавна заведенных, уже утративших свой смысл обычаев и мнений. В глазах завсегдатаев особняка маркиза де Ла-Моль вольнодумство опасно, сила характера опасна, наблюдение светских приличий опасно; опасно все, что выглядит посягательством на окаменевшие традиции, привилегии, ветхий иерархический распорядок. Среди пожилых аристократов – у них за плечами нелегкие годы изгнания из Франции – еще встречаются люди неглупые, предприимчивые, по-своему значительные, вроде самого маркиза де
Ла-Моль. Однако когда историческая судьба хочет кого-нибудь покарать, она лишает его достойного потомства: лощенная светская молодежь вежлива, элегантна, порой остра на язык, но при этом совершено, безмозгла и безлика.

Правда, когда речь заходит о защите касты, среди вельможных посредственностей находятся такие, чья злоба и подлость может оказаться угрозой для всей страны. На собрании аристократов заговорщиков, где Сорель присутствует в качестве секретаря своего покровителя, разрабатываются планы иностранного вторжения во Францию, поддержанного изнутри наемниками дворян- землевладельцев. Цель этой затей окончательно принудить к молчанию всех несогласных, «подрывателей» устоев и «подстрекателей», заткнуть рот печати, искоренить остатки «якобинства» в умах, сделать все население поголовно благомыслящим и покорным. Стендаль как бы увенчивает государственную пирамиду верхушкой рьяных охранителей монархии, у которых корысть с предательством родины.

Пресмыкательство перед вышестоящими и разнузданное стяжательство в провинции, воспитание полчища священников в духе воинствующего мракобесия как один из залогов прочности режима, стертость умов и душ «наверху» как следствие испуга перед недовольными «низами», чужие войска как орудие расправы перед инакомыслящими – такова эта монархия-пережиток, с хроникальной точностью запечатленная на страницах «Красного и черного».

И как бы подчеркивая черные тени этой картины еще рельефнее, Стендаль бросает на нее багряно-красные отсветы былого – памятных грозовых времен революции и наполеоновских побед. Для писателя, как и для его Сореля, прошлое – героический миф, в котором рядовые французы, затравленные белым террором и доносом святош, черпают подкрепление своему чувству достоинства, внутреннему протесту и хрупкой надежде. Так обозначаются масштабы философски исторического раздумья в «Красном и черном»: Почти полувековые судьбы Франции, прослеженные в их преизбыточной разветвленности на многих тысячах страниц «Человеческой комедии» Бальзака, получают в резком столкновении эпох, исподволь пронизывающем книгу Стендаля, памфлетно острое и предельно сжатое выражение.