Жанр сатирической сказки был, очевидно, близок гению М.Е.Салтыкова-Щедрина изначально и органически. Хотя цикл сказок является одним из позднейших его произведений – последняя сказка "Ворон-челобитчик" была опубликована автором в 1889 году, - первые опыты в этом жанре появились еще в 1860-м: в очерке "Скрежет зубовный" есть фрагмент "Сон", созданный вполне в сказочном ключе.

Из ставшего классическим цикла щедринских сказок первые были созданы в 1869 году: "Повесть о том, как один мужик двух генералов прокормил", "Пропала совесть" и "Дикий помещик". С 1880 года писатель обратился уже к развитию цикла, и основной массив текстов был опубликован в периодике с 1882 по 1889 год, чаще в журнале, который и редактировал Щедрин, - в "Отечественных записках".

Эзопов язык щедринской сатиры оказался вполне понятным – и не исключая читателей-цензоров. Когда-то грибоедовский Загорецкий предлагал особенно налечь цензорам на басни, так теперь изрядно налегли на близкие по эзоповой манере сказки. Снимались из номеров "Отечественных записок" сказки, не столь уж опасные с политической точки зрения, – "Премудрый пискарь", "Самоотверженный заяц", "Вяленая вобла"… Изымались и более опасные для общественного мнения - "Медведь на воеводстве", "Обманщик-газетчик и легковерный читатель". Наконец, само закрытие щедринского журнала – правительственным распоряжением в 1884 году – тоже надо связать с судьбой сказок…

Некоторые сказки выпускались подпольно из-за запретов цензуры. Так и было использовано ставшее афористически известным заглавие – "Сказки для детей изрядного возраста": московское нелегальное издание 1884 года.

Известные, ставшие хрестоматийными сказки "Медведь на воеводстве", "Орел-меценат", "Вяленая вобла" легально были опубликованы впервые только в 1906 году, много лет спустя после смерти автора. А сказка "Богатырь" была обнаружена в рукописи еще позднее и опубликована лишь в 1922 году.

Так или иначе, перед нами теперь сложившийся цикл сказок, состоящий из 32 произведений и воспринимающийся почти как единое целое. Так сказки и печатаются в нашем издании, несмотря на то, что не все они представлены в школьной программе: чаще и в прежних изданиях "Школьной библиотеки" делался не всегда оправданный отбор лишь совершенно хрестоматийных текстов.

Возможно, не все сказки в равной мере являются шедеврами щедринского пера. Иногда заметно однообразие даже в самой внешне столь яркой стилистике, иногда авторский замысел выглядит надуманным или громоздким. Так, возвращение Щедрина к жанру в 1880-м году началось со сказки "Игрушечного дела людишки" - произведения громоздкого, растянутого и однообразного, изобилующего нравоучениями. Вскоре щедринский стиль преодолел художественные затруднения, автор пришел к лаконичной и емкой манере в создании образов и сюжетов, в языке сказок, став подлинным классиком жанра, развив и традицию фольклорного повествования, и богатую традицию своих литературных предшественников, – от лубочной "Повести о Ерше Ершовиче", от баснописцев И.И.Дмитриева, И.А.Крылова до гениальных и насыщенных сатирой сказок А.С.Пушкина.

Вместе с тем мы предлагаем в составе школьной библиотеки и сказки, редко издававшиеся в этой рубрике. Это сказки, насыщенные христианскими мотивами, - "Дурак", "Рождественская сказка", "Христова ночь". Это уникальное завершение цикла, что позволяет уточнить многое в самом характере щедринского творчества. Да и само создание художественного образа явившегося вновь людям Христа ("Христова ночь") – уникальный мотив в русской классике 19-го века: где еще мы видим образ Христа? У Достоевского? У Тургенева? И вот – в творчестве писателя, связавшего свой труд с сатирой…

Да, исполненные едкой, убийственной сатиры сказки оказались более востребованными в насыщенную революционной борьбой эпоху, которая приняла Щедрина как своего глашатая в борьбе с общественным строем царской России. Но вот читатели следующего рубежа веков – начала 21 столетия - видят перед собой и вечных либералов и медведей на воеводстве, но видят и все более очевидное могущество христианского духа. А слово Щедрина передает веру в торжество Христа с редкой для сатирика строгостью, простотой и убедительностью. Не станет ли и история Порфирия Головлева теперь все более ясно восприниматься как христианский сюжет – от падения грешника к тяжкому, позднему покаянию (см. работы И.А.Есаулова о соборности в русской литературе)? Даже и в самой поздней у Щедрина "Пошехонской старине" будет этот мотив просветленной евангельской притчи: "Таким животворным лучом было для меня Евангелие".

Это движение к Христу составляет по-своему величественный сюжет внутри сказочного цикла.

Первые сказки – о звероподобии человека, о потере духовного обличия. И это верный ключ к дальнейшему пониманию сказок, где героями станут якобы сами животные, – от незаметных глазу пескарей до парящих в поднебесье орлов, от могучих львов до ничтожных зайцев и омерзительных гиен. Метафора здесь вполне очевидная, и вспомним вновь грибоедовского героя: пусть львы, а все-таки цари… Действительно, люди и звания вполне узнаваемы. Пресловутый эзопов язык едва ли служил собственно цели скрыть значение и злободневность сказок, скорее, наоборот, иносказательная манера только усиливала эффект узнавания, обнажая к тому же и саму невозможность открыто и свободно говорить о болях своего времени.

Кстати, ведь опубликована была сразу самая откровенная сказка – "Повесть о том, как один мужик двух генералов прокормил" (1869). Найдись-ка сейчас смельчак, который не то что опубликует, а хотя бы в черновике начнет писать: "Жили да были два генерала… Служили генералы в какой-то регистратуре, ничего не понимали, даже слов никаких не знали…"? Не напишет – конечно, потому, что таких генералов сейчас нет и быть не может. Но вот сказку Щедрина мы прочтем не без некоторого удовлетворения. А генералов таких нет потому, что нет жуткой петровской Табели о рангах, по которой штатское звание действительного статского советника приравнивалось к воинскому - генеральскому… Да, о конкретном генерале напишут и сейчас, особенно если кто-то даст газетчику приказ, но чтобы создать такое обобщение, чтобы, стало быть, всех генералов вот так, по-щедрински – нет, не те времена…

У Щедрина генералы – не военные. Но – вполне воинственные, даже до озверения: "Вдруг оба генерала взглянули друг на друга: в глазах их светился зловещий огонь, зубы стучали, из груди вылетало глухое рычание. Они начали медленно подползать друг к другу и в одно мгновение ока остервенились. Полетели клочья, раздался визг и оханье". Вот он, один шаг от человеческого до звериного, и он уже сделан. Генералы уже озверели, когда годами заботились только о чреве своем, когда уродовали и теряли свою, каждому от рождения данную Божескую душу.

"С нами крестная сила! – сказали оба разом: - ведь этак мы друг друга съедим!" Да, уже и здесь у Щедрина "по-эзоповски", неприметно, но очевидно возвращает к человеческому облику, хоть на небольшой шаг, именно Крестная Сила! Именно – Христос…

Вот в этом и заложен внутренний сюжет цикла: от одичания – к Христу, от "Дикого помещика" - к "Христовой ночи". Сюжет напряженный и трагический – не до смеха, или – и здесь, как привычно в русской сатире: смех сквозь слезы, горький смех от великой тоски по открытому с рождения человеческому идеалу, идеалу Христа. Поэтому у нас и комедия – христианская: "Горе от ума", "Ревизор", "Вишневый сад".

Озверение станет реализованной метафорой в "Диком помещике": "Весь он, с головы до ног, оброс волосами, как древний Исав, а ногти у него сделались как железные. Сморкаться уж он давно перестал, ходил же все больше на четвереньках и даже удивлялся, как он прежде не замечал, что такой способ прогулки есть самый приличный и самый удобный. Утратил даже способность произносить членораздельные звуки и усвоил себе какой-то особенный победный клик, среднее между свистом, шипеньем и рявканьем. Но хвоста еще не приобрел". (В скобках – вопросы и задания к уроку: А как вам, дети, удобнее – на четвереньках ходить или в полный рост? Голоса каких ваших знакомых напоминают рявканье и шипенье? Действительно ли, что у человека нет хвоста?)

Да, нежная любовь к своему телу и всему телесному так почти и сгубила помещика Урус-Кучум-Кильдибаева, дворянина и даже князя, с такой почему-то отчетливо неславянской фамилией. Щедрин видит, что озверение проистекает не только от грубости, но вообще от всякой потери духовности. Князь все нежит свое тело рыхлое, белое, рассыпчатое, не терпит сермяжного даже запаха с политой трудовым потом земли, а через эту изнеженность и проступает уродливое, неестественное звериное обличье. А еще поспособствовала одичанию любовь к газетам! Только помня Щедрина, ты оценишь верные строки Марины Ивановны Цветаевой: Читатели газет, глотатели пустот… Помещик наглотался какой-то глупости, очевидно, пропаганды до того, что все у него пошло не в лад, всякую человеческую логику потерял: нежит свое тело, а кормильца-мужика возненавидел, решил как бы раскрестьянить мужика, чистую цивилизацию увидел… "Да ведь жрешь же ты что-нибудь сам-то?" - звучит справедливый вопрос. Но совсем отказал разум помещику: "Глупый же ты помещик!"

Вот так, с глупости, начинается обращение человека в зверя.

А можно сказать и другим словом: "Пропала совесть" - так называется тоже одна из первых сказок Щедрина. Совесть – самое сокровенное слово для выражения нашей души: ведение, знание и выполнение общих, совместных, заповедей жизни.

Итак, совесть потеряна, и "многие начали даже себя чувствовать бодрее и свободнее. Легче сделался ход человека; ловчее стало подставлять ближнему ногу, удобнее льстить, пресмыкаться, обманывать, наушничать и клеветать. Всякую болесть вдруг как рукой сняло". Рука, верно, подразумевалась прямо дьявольская, потому что чем легче, тем дальше мы от Христова пути, когда Спаситель не легкости искал, а лишь приближался к пределу страданий…

И вот о Христе вспоминают, когда вдруг неожиданно найдется Совесть: "А за мою прежнюю обиду, друг! Прости ты меня, Христа ради!" - говорит сокрушенно былой вымогатель, обирало – квартальный надзиратель Ловец. В ответ слышно: "Ну, Бог тебя простит!" Так что уже и в первых сказках у Щедрина не только убийственный смех, но и почти неприметные указания на будущее преодоление звериного.

Но нет и никакого ханжества: яснее ясного, что путь к Христу тяжек, никаких поблажек, напоминающих чудеса (и всегда ложные!) не происходит от одного неожиданного воспоминания об имени Спасителя. Как сатирически глубоко звучит: "С нами крестная сила!" - воскликнули оба генерала! Да-с, с ними, с ними-то она и есть непременно – крестная сила, где же ей и быть, как не с генералами… А Совесть посещает проходимцев и негодяев – одного гаже другого, доходит до Самуила Давыдовича Бржоцкого. И едва не замучила до смерти вечно гонимого на Руси дельца: "И сто зе это такое! И зацем мне эта вессь! – завопил он, трясясь всем телом". Но нашел и он, как избавиться от ненужной напасти, и даже заслужил одобрительные слова русского генерала: "Ну, ну, ну! Христос с вами!" Вот оно – ханжество: конечно, с кем же и быть Христу, как не с Бржоцким. Сколь глубоко верует сей генерал…

Завершается сказка о пропавшей, но и вечно живой совести мотивом, мучительно близким для Щедрина: лишь ребенок оказывается верным носителем совести. Внешне это кажется и банальным, но словно предчувствует Щедрин свои отцовские страдания… Иногда то, что банально в литературе – истинно в жизни.

"Отыщи ты мне маленькое русское дитя, раствори ты передо мной его сердце чистое и схорони меня в нем! Авось, он меня, неповинный младенец, приютит и выхолит, авось, он меня в меру возраста своего произведет, да и в люди потом со мной выйдет – не погнушается", - говорит Совесть.

"Растет маленькое дитя, а вместе с ним растет в нем и совесть. И будет маленькое дитя большим человеком, и будет в нем большая совесть", - так заканчивается сказка. Точно Щедрин задолго предчувствует появление среди сказок – особой "Рождественской сказки", с полным развитием мотива! Это можно назвать писательской интуицией…

Вот именно эту, идеальную сторону сказок мы и хотим подчеркнуть сейчас. Восприятие Щедрина как безжалостного, целиком отдавшегося желчи сатирика в глубине своей кажется неверным. И в творчестве, и в судьбе у великого, подлинного Сатирика как много переплетений жестокости и страдания, страшного негодования и – надежды, желчного отрицания, почти нигилизма и – незримо присутствующей, такой привычной в русской классике любви к падшему, потерянному человеку!

А вслед за потерей совести и идут в цикле сказок звери и звери: нет совести – нет и человека.

Есть ли еще в нашей классике такое стечение грубости и тупой злости, как в сказках Щедрина? Здесь не едят, а непременно жрут, здесь не рот и не уста (!) – хайло, здесь в восторге не душа поет, а высовывается вывороченная кишка на 1-2 дюйма из заднего прохода ("Гиена"), здесь кругом паскуды да скотины, все и звери – непременно сволочь лесная… И как ни странно, при всем при этом полное ощущение, что писатель все же знает и любит все это зверье, всю эту сволочь. Почему? Парадокс: при очевидной грубости письма чувствуется какое-то точное знание и животного мира, и разнообразных общечеловеческих свойств, способность перевоплотиться, какая не дана холодному и опустошенному наблюдателю природы и общества или вдохновившемуся только самим басенным шаблоном сатирику. После щедринских сказок как-то теплее смотришь и на того же пескаря в реке, и на карася в пруду. Так ли, дети? Наверное, теплее надо посмотреть и на человека – после щедринских сказок…

А премудрый писатель Василий Васильевич Розанов самого Щедрина назвал кровожадным волком, напившимся русской крови… Несправедливо.

Так у другого великого русского сатирика Гоголя Николая Васильевича надо было через омертвевшую оболочку Плюшкина почувствовать возможность будущего возрождения, в чем не отказано Спасителем никому: и в Коробочке, и в Собакевиче - в каждом есть что-то оправдывающее гоголевские слова: герои мои вовсе не злодеи. Чичиков должен бы духовно воскреснуть в далеком третьем томе…

Так постепенно и у Щедрина можно увидеть среди уродства и мрака какой-то просвет, словно в мире свиных рыл действительно хранит русское дитя чистую Совесть: для всех – закрытых звериной маской или с головой ушедших в бизнес (как С.Д.Бржоцкий).

Герои-звери прежде всего телесны у Щедрина, разум и душа задавлены чаще всего одной заботой – насытиться. Другая забота – выжить среди зверей, где каждый жрать хочет и непременно кого-нибудь заглотить может.

Щедрин доходчиво формулирует законы этой жизни: пить-есть все-таки нужно. А нужно ли что еще? Нет, в зверином мире это главное. Ведь это только человек жив не хлебом единым. И закон вырастает в целую конституцию: Едят, потому что есть хочется, - только и всего, - говорит Ерш Карасю-идеалисту (сознательно пишем имена с большой буквы). Заяц здравомысленный тоже оправдывает этот закон: "Кто ест, тот знает, зачем и почему ест". В том же духе скажет и мудрый Ястреб: "Что ж: вы кормиться хотите – и мы кормиться хотим. Кабы вы были сильнее – вы бы нас ели, а мы сильнее – мы вас едим" ("Ворон-челобитчик"). Вот и вся конституция.

Самое гнетущее в сказках Щедрина – не сама эта мораль, а широко, убедительно созданная атмосфера полной безысходности, чего нет почти в фольклорной сказке, чего нет в сказках Пушкина, нет и в баснях. У Щедрина нет никакой возможности изменить простой, но верный закон жизни. Поэтому в сказке "Соседи" мудрец на все вопли о несправедливости весомо отвечает: "Плант такой есть. И сколько вы промеж себя ни калякайте, сколько ни раскидывайте умом – ничего не выдумаете".

И если щедринские герои калякают, то чаще всего в оправдание этой мудрости. Можно даже составить яркий цитатник этакой премудрости: уши выше лба не растут; маленькая рыбка лучше, чем большой таракан; сие да послужит нам уроком; с нами, пискарями, что глупее, то вернее; может, я тебя, ха-ха, и помилую; веселись, мужичина; вы - наши отцы, мы – ваши дети; я на это не ропщу, потому что понимаю, что такова есть заячья жизнь… Это все яркие вариации той премудрости, которую мы слышим со всех сторон, вроде: а тебе это надо; не высовывайся; наше дело маленькое; выше лба не прыгнешь; и на том спасибо – все это звериная мораль.

И, естественно, главным носителем этой премудрости станет Вяленая Вобла, которую всю выпотрошили, высушили на солнце, так что и весь мозг выветрился. Если снять звериные маски, то, пожалуй, основным объектом обличения у Щедрина станет вот эта мещанская мудрость, окорачивающая все наши судьбы: тише едешь – дальше будешь; поспешишь – людей насмешишь; потихоньку да полегоньку; ты никого не тронь – и тебя никто не тронет; - словом, не растут уши выше лба, не растут! (В скобках – задание к уроку: подобрать из обыденной жизни синонимы к премудрости Вяленой Воблы.)

И страшная участь ждет, по щедринским сказкам, того, кто усомнится в премудрости. Впрочем, страшная участь у всех одна – участь всех пушных зверей, она в равной мере постигнет и смирившегося Здравомысленного Зайца, и счастливую недолгим счастьем вдову-невесту Зайца Самоотверженного. Здравомысленный, правда, перед смертью еще и потешал своего убийцу, играл с Лисой: ежели он и не оборонялся взаправду, то все-таки лапками закрывался, верезжал… Вот в этом верезжал – самая соль щедринского сарказма: не верезжим ли и мы перед сильным, которому только и хочется, что нас сожрать?

Пробуждение совести – лишь верный путь к страданиям, от которых ничего не меняется в лесу… Сказка о Бедном Волке: того так замучила совесть, так тяжело стало сознавать себя убийцей, так глубоко запали ему в душу слова сильного Медведя: "Неужто у тебя совести нет? На твоем месте я не только бы жизнью не дорожил, а за благо бы смерть для себя почитал! И ты над этими моими словами подумай!" Тяжки думы для героев Щедрина, если только это не Воблина премудрость. Что ж Волку до совести: "Не может волк, не лишая живота, на свете прожить – вот в чем беда!". И действительно, от тяжких дум только один исход – смерть-избавительница: появились охотники-лукаши и – не стало у Волка мучений… Если Волк и рад был смерти-избавительнице, то никакой радости в этом замкнутом на жестокости и зверстве мире Щедрина нет и не будет.

Мы вернемся к сказкам, где герои – люди. Хотя это уже и не вполне сказки, скорее – притчи. Вернемся потому, что, как говорится в "Гиене", звериное начало не до конца господствует в человеке: "Иногда нам кажется, что "гиенское" готово весь мир заполонить… Все живое в безотчетном страхе падает ниц; все душевные отправления застывают под гнетом одной удручающей мысли: изгибло доброе, изгибло человеческое! Все, словно непроницаемым пологом, навсегда заслонено ненавистническим, клеветническим, гиенским! Но это громадное и преступное заблуждение".

Но как же заблуждение, если в мире царит порок, сила – уродлива, доброта и терпимость – бессмысленны? В смирении русского мужика, в неповоротливости и вялости даже Богатыря – нет никакого утешения. Нет утешения и в религии, церкви: вспомним крестная сила – с кем? С генералами? А в рассказе о деревенском пожаре священник выведен сущим изувером: "И я тоже, разве я не молюсь за вас? Ропщешь? – говорил он с ласковой укоризной: - а Иова помнишь? Нет? Так я тебе напомню! Он был богат и славен…." И слова этого лукавого, корыстолюбивого служителя никак не утешат мать, у которой погибло дитя. Словно заговорила Вяленая Вобла…

Нет, не всегда поможет и даже нелицемерное, искреннее слово священника из "Рождественской сказки". Там Щедрин дает яркий образец церковной проповеди. Речь и написана мастерски, видно, что это так близко самому писателю (это словно оборотная сторона его сатиры), и глубоко проникает в душу именно ребенка – Сережи Русланцева, не из сказки ли "Пропала совесть"?

Щедрин взволнованно описывает стремление мальчика жить по правде, по совести, - пробужденное именно проповедью сельского батюшки. Но – нет никакого подлинного сочувствия у близких, даже сам священник вдруг удивляет двуличием: "Ничего, сударыня. Поговорит и забудет. На то и церковь установлена, чтобы в ней о правде возвещать" - "В церкви? А жить?" - воскликнет Сережа и уже не найдет ни в ком утешения. Христос – для всей жизни, не только для обряда, - словно говорит этим сюжетом Щедрин.

От страшных душевных мук заболевает горячкою и умирает герой "Рождественской сказки"… Вновь безысходность?

И вот совершенно особую роль выполняет в цикле сказка "Христова ночь", ей бы, по развитию замысла, завершать весь цикл.

Это не обычная Пасха, отмечаемая каждый год, а – подлинное, несимволическое явление Христа на грешную землю. И только теперь торжествует Правда, возвращается не только Совесть, но цельный, подлинный смысл жизни. "Воскрес Бог и наполнил собой Вселенную… Господь благословил землю и воды, зверей и птиц… Благословивши природу, Воскресший обратился к людям. Первыми вышли навстречу к нему люди плачущие, согбенные под игом работы и загубленные нуждою". Необычайно торжественен слог этой сказки, велик масштаб созданного Щедриным образа Иисуса Христа: вот подлинная сила, вот торжество высокой истины, а не мещанской мудрости. Является Христос – и все обретает смысл, гармонию, но все и пройдет через суровый и милостивый Суд, как заповедано нашей религией…

Ожидание Судного дня и станет до тех пор скрытым от читателей пафосом сатирического творчества Щедрина.

Щедрин раскрыл едва ли не энциклопедию пороков в своем творчестве, показал глубокое падение человека, едва ли не полное уподобление животным. Вот тяжести этих впечатлений и соответствует чрезвычайная напряженность и взыскательность Щедрина. Много горечи разлито и в смешных сказках. Великие заблуждения не могут быть исправлены словом или напряжением воли. Как сильно все же гиенское! Но это заблуждение, заблуждение, - настаивает Щедрин. Путь к возрождению – только не от мира сего. И вот непосредственное и ожидаемое явление самого Бога, Спасителя, по Щедрину, способно вернуть человека в мир духовности, в мир великой Совести…

Таковы у М.Е.Салтыкова-Щедрина его сказки. Сатирическое их звучание стало общепринятым, техника самой сатиры стала хорошей школой для русских писателей, предметом изучения для литературоведов. Духовный смысл сказок усваивается сложнее, долгое время обращение к Христу вообще толковалось как какая-то непоследовательность, эстетическая погрешность Щедрина… Возможно, для нового прочтения сказок, да и всего творчества великого писателя настало время.

Список литературы

Для подготовки данной работы были использованы материалы с сайта http://www.portal-slovo.ru/