В рассказе (или сказе, как его называет автор) Н.С. Лескова «Левша» (1881) есть один забавно-многозначительный эпизод, находящийся в экспозиции этого произведения. Когда государь император Александр Павлович в сопровождении атамана Платова после “венского совета” (Венского конгресса с участием держав — победительниц Наполеона в 1815 году) приехал в Англию, то англичане пригласили его в кунсткамеру. Там, среди прочих вещей, призванных засвидетельствовать техническое первенство Британии, русскому царю показали искусно сделанный пистолет (“пистолю”).

“...А они потом дают ему пистолю и говорят:

— Это пистоля неизвестного, неподражаемого мастерства — её наш адмирал у разбойничьего атамана в Канделабрии из-за пояса выдернул.

Государь взглянул на пистолю и наглядеться не может.

Взахался ужасно.

— Ах, ах, ах, — говорит, — как это так… как это даже можно так тонко сделать! — И к Платову по-русски оборачивается и говорит: — Вот если бы у меня был хоть один такой мастер в России, так я бы этим весьма счастливый был и гордился, а того мастера сейчас же благородным бы сделал.

А Платов на эти слова в ту же минуту опустил правую руку в свои большие шаровары и тащит оттуда ружейную отвёртку. Англичане говорят: «Это не отворяется», а он, внимания не обращая, ну замок ковырять. Повернул раз, повернул два — замок и вынулся. Платов показывает государю собачку, а там на самом сугибе сделана русская надпись: «Иван Москвин во граде Туле».

Англичане удивляются и друг дружку подталкивают:

— Ох-де, мы маху дали!

А государь Платову грустно говорит:

— Зачем ты их очень сконфузил, мне их теперь очень жалко. Поедем”.

Сцена эта очень странная. Все прочие вещи, которыми англичане хотят посрамить русских и восхитить Александра Павловича, — английского производства, как и должно быть в соответствии с логикой здравого смысла. Таковы “буреметры морские” (то бишь барометры), “мерблюзьи мантоны” (верблюжьи плащи-манто), “для конницы смолёные непромокабли” (непромокаемые кавалерийские плащи) и, наконец, “Мортимерово ружьё” (ружьё работы мастера Мортимера). Но “пистоль”-то вовсе не английская: она отобрана у разбойника в “Канделабрии”, то есть в итальянской области Калабрии. (Смешное название “Канделабрия” Лесков создает, соединяя слова “Калабрия” и “канделябр”, подсвечник, — словечко в духе тех искажённых иностранных названий, которые и вправду были характерны для русского народного языка.) Если англичане просто хотели похвастать перед русским царём некоей диковинкой, то им это удалось. Но тогда велика ли разница, изготовлена ли эта “пистоль” в той же “Канделабрии” или в русском городе Туле? Ведь важно, что у британцев этот раритет имеется, а у Александра Павловича его нет. Ясно же, что промышленное производство подобных пистолетов в России не ведётся. Да и вообще, “пистоль” какая-то подозрительная: про неё из текста и известно-то всего одно — что замечательная. А в чём эта “замечательность” заключена — Бог весть…

Так что посрамление выходит какое-то двусмысленное. С одной стороны, “русский патриот” атаман Платов коварных иноземцев срезал: вещица русская оказалась! С другой стороны, русским властям и до этой пистоли, и до тульских чудо-мастеров вроде и дела нет, раз о ней сам государь не ведает. Так что и русский царь в этой сцене выглядит не очень хорошо. Наконец, и атаман Платов здесь патриот какой-то очень плакатный, “упрощённый”. Мотив о русском, в буквальном смысле слова видящем насквозь вещи, которые ему подносят коварные иноземцы, встречается ещё в древнейшей русской летописи, «Повести временных лет» (начало XII века). Там в записи под 907 годом рассказывается, как греки поднесли русскому князю Олегу Вещему чашу с отравленным вином, но прозорливый князь увидел, что вино отравлено, и козни византийцев были разоблачены. Так что платовская прозорливость — явление своего рода мифологическое. И тульский мастер, сделавший “пистолю”, чересчур “русский”. У него и имя-то самое что ни на есть русское — Иван, имя, ставшее нарицательным прозвищем русских. И фамилия его Москвин — то есть москвитянин, московит. А так иностранцы в старину называли всех обитателей Руси-России.

Незнание царя Александра Павловича о таком гениальном оружейнике значимо: оно предваряет историю несчастного левши, который ведь тоже был мастером от Бога и о котором на родине никто так и не позаботился. И получается, что “патриот” и “мужиколюбец” государь Николай Павлович, тоже, кажется о левше не вспомнивший и себя немцами (Кисельвроде-Нессельроде и прочими) окруживший, мало чем отличается от императора Александра Павловича, которому Лесков придал шаржированные черты “западника”.

Сцена же в кунсткамере вообще вся двойственна. С одной стороны, осрамились англичане, ничего не скажешь. С другой стороны, Платов ведь не случайно по кунсткамере “идёт глаза опустивши, как будто ничего не видит, — только из усов кольца вьёт”. Больно смотреть на английские штучки — у русской армии такой амуниции и таких ружей нет. Правда, “государь на Мортимерово ружьё посмотрел спокойно, потому что у него такие в Царском Селе есть”. Но то в Царском Селе, то ли в коллекции императорской, то ли у гвардейцев, царя охраняющих. И потом, ружья-то эти ведь всё равно из Англии привезены, а не в России сделаны.

Но двойствен и весь рассказ Лескова. Не случайно одни литературные критики-современники восприняли «Левшу» как ура-патриотическое произведение: дескать, мы, русские, англичан шапками закидаем и без всяких “мелкоскопов” и разной физики-арифметики блоху подкуем. Другие же литературные критики увидели в «Левше» едва ли не “очернение” России: в России невежество да рукоприкладство, всерьёз русского мастера оценили не свои, а англичане; стальную блоху, конечно, туляки подковали, чего англичанам и не снилось. Но вот только “дансе танцевать” и делать разные “верояции” заводная блоха после этого перестала: не рассчитали туляки “силу”. (Об истолкованиях «Левши» в современной Лескову критике см.: Видуэцкая И.П. Николай Семенович Лесков. В помощь преподавателям, старшеклассникам и абитуриентам. М., 2000. С. 72–73.) Обе точки зрения, конечно, безнадёжно упрощают смысл лесковского рассказа. Но в «Левше» есть и гордое признание дарований русского народа и патриотической готовности думать не о себе, но лишь об Отечестве, как есть и горькая ирония и над дикими нравами этого Отечества, и над забитостью и покорностью власти того же русского человека.

Странная природа эпизода с “пистолью” — сигнал того, что в этой сцене, как и в самой “пистоли”, есть какой-то “секрет”, искусно упрятанное сообщение. Прояснить смысл эпизода позволяет обращение к первому тому «Мёртвых душ» Н.В.Гоголя. В четвёртой главе этого тома Ноздрёв, зазвавший Чичикова к себе домой, так же, как и англичане перед Александром Павловичем, хвастает разными диковинными вещицами. Вещи эти таковы. “...Сабли и два ружья одно в триста, а другое в восемьсот рублей Потом были показаны турецкие кинжалы, на одном из которых по ошибке было вырезано: «Мастер Савелий Сибиряков». Вслед за тем показалась гостям шарманка. Ноздрёв тут же провертел перед ними кое-что. Шарманка играла не без приятности, но в средине её, кажется, что-то случилось: ибо мазурка оканчивалась песнею: «Мальбруг в поход поехал»; а «Мальбруг в поход поехал» неожиданно завершался каким-то давно знакомым вальсом”. Итак, и в том и в другом случае фигурирует оружие, в частности, ружья. Сломанная шарманка, которую хозяин гордо предъявляет гостю, напоминает стальную блоху, которая перестала танцевать после того, как её подковали туляки, написавшие свои имена на подковках. Надписи на подковках вызывают в памяти читателя дурацкую надпись на кинжале Ноздрёва. Ассоциации с ноздрёвскими вещами придают блохе и победе русских мастеров над англичанами дополнительную долю иронии. Конечно, сходство работы тульских мастеров с кинжалом из поэмы Гоголя — чисто внешнее, но всё же оно едва ли случайно. Не менее, чем оно, важно и различие. “Савелий Сибиряков” якобы случайно, “по ошибке” оставил своё имя на лезвии кинжала: русская работа не престижна, пусть лучше кинжал будут считать турецким. Вообще, история с кинжалом совершенно абсурдная: если он подделка под турецкую работу, зачем оставлять известие о подлинном создателе? И как можно сделать такую надпись “по ошибке”? Впрочем, может статься, кинжал действительно турецкий, а русский мастер приписал себе его изготовление намеренно. В таком случае сообщение, что надпись возникла “по ошибке”, отражает мнение Ноздрёва. Хозяин может и впрямь так считать, а может лишь делать видимость этого, желая убедить Чичикова в иностранном происхождении оружия. Как-никак Ноздрёв — человек, верить которому, воля ваша, нельзя ни в коем случае.

Так или иначе, кинжал какой-то очень подозрительный (впрочем, подозрительны и ужасно дорогие ружья — то ли Ноздрёв опять наврал, то ли его объегорили продавцы, заставив заплатить большие деньги за самый обыкновенный товар). На ноздрёвский кинжал очень похожа лесковская “пистоль”: в обоих случаях русская надпись не соответствует заграничному происхождению вещи, в котором владельцы хотят убедить гостей. Будучи положена рядом с “турецким кинжалом” враля Ноздрёва, “пистоль” начинает совершать самые разнообразные превращения. Во-первых, она выглядит как неопровержимое свидетельство высокого мастерства русского человека, известного всему миру: даже мастеровитые англичане не придумали ничего лучше. Во-вторых, в отличие от Савелия Сибирякова Иван Москвин не “по ошибке”, а прямо ставит своё имя на оружии: значит, русская работа ценится высоко и незачем выдавать её за чужую, иноземную, как это хотел сделать создатель кинжала, да “проговорился”. Но, в-третьих, всё может быть и наоборот: Иван Москвин, сделав надпись в “укромном месте” пистолета, намеренно скрыл своё русское происхождение. А может быть, в-четвертых, именно Савелий Сибиряков как раз и горд своим изделием; потому он и надписал свою работу. И только Ноздрёв, считающий русский кинжал вещью бросовой, объявляет его турецким изделием, а не русским. Но, в-пятых, если предположить, что Савелий Сибиряков подписал своим именем настоящий турецкий кинжал, то закрадывается крамольная мысль: а не мог ли то же сделать и Иван Москвин с “пистолью”?

Рассказчик в «Левше» безусловно убеждён в русском происхождении пистолета, показанного англичанами. Уверен он и в том, что Платов британцев посрамил, срезал. При таком понимании произошедшего ответ левши “со товарищи” на вызов англичан — как бы повторение работы Ивана Москвина. Позиция автора сложнее. Подковать блоху — действительно верх искусства, и туляки достойно ответили иноземцам. С пистолетом же всё не так просто. Множество “секретов”, тайных “надписей”, противоречивых и противоречащих друг другу смыслов открывается в этой вещице, когда под замком с подписью “Николай Лесков” читатель обнаруживает на “сугибе собачки” надпись иную: “Николай Гоголь”.

Список литературы

Для подготовки данной работы были использованы материалы с сайта http://www.krugosvet.ru/