Первое стихотворение Гумилева “Я в лес бежал из городов...” было опубликовано в 1902 году в “Тифлисском листке”, а первая книга стихов “Путь конквистадоров” - в 1905 году. С тех пор поэтические сборники следовали один за другим: 1908 год - “Романтические цветы”, 1910 год - “Жемчуга”, 1912 год - “Чужое небо”, 1916 год - “Колчан”, 1918 год - “Костер”, “Фарфоровый павильон” и поэма “Мик”, 1921 год - “Шатер”, “Огненный столп”.

“Темно-зеленая, чуть тронутая позолотой книжка, скорей даже тетрадка Н. Гумилева прочитывается быстро. Вы выпиваете её, как глоток зеленого шартреза”, - писал Ин. Анненский в своей рецензии на “Романтические цветы”.

Однако каждая публикация Гумилева резко критиковалась современниками. Так, Вяч. Вс. Иванов рекомендовал читателям не обставлять знакомство с ним “академически, в хронологическом порядке первых сборников, которые могут только от него оттолкнуть...”. Он предлагает сразу открыть “Огненный столп”, начиная разговор непосредственно с “Заблудившегося трамвая” - самого знаменитого стихотворения книги, и в дальнейшем останавливаясь исключительно на позднем Гумилеве, его связях как с русской, так и с мировой культурой.

Интересно, что стихотворение “Заблудившийся трамвай” содержит не только пророчество о собственной смерти (“Голову срезал палач и мне”), но, возможно, и предвидение обстоятельств своего “дела”. Тема Машеньки, Гринева и Императрицы (“Как ты стонала в своей светлице, я же с напудренною косой шел представляться Императрице и не увиделся вновь с тобой”) вводит в стихотворение мотив л о ж н о г о обвинения в участии в замыслах бунтовщиков. Обвинения, которое уже никто не в силах отвести.

Вяч. Иванов, с легкостью перемещаясь вслед за своим героем во времени и пространстве, естественно, касается и отношений Гумилева с русским символизмом, с Блоком в частности. Однако тщательно фиксируя и подробно разбирая совпадения между этими двумя поэтами, Иванов почему-то оставляет в стороне полемику между ними, в последние годы особенно напряженную. И интересную читателям прежде всего потому, что именно в этой полемике Гумилев обретает отчетливый гражданский темперамент, в чем ему принято - с легкой руки того же Блока - решительно отказывать.

Считая Блока величайшим современным поэтом, без сомненья учась у него, Гумилев в то же время был резко не согласен с целым комплексом важнейших блоковских идей, получивших завершение после революции. И это несогласие выплескивалось не только в прямые, спонтанно вспыхивающие споры, о которых в один голос вспоминают современники, но и в стихи, потом составившие “Огненный столп”. Например, гумилевское “Шестое чувство” непосредственно сталкивается с блоковской статьей “Крушение гуманизма”: и у Блока, и у Гумилева речь идет о возникновении “новой человеческой породы”, и у того, и у другого - о рождении “человека - артиста”. Однако сама операция мыслится абсолютно по-разному. Если у Блока это кровавый, революционный акт, то у Гумилева - длительный эволюционный процесс: “Так век за веком - скоро ли, Господь?..”. И если у Блока все творится острым “ножичком” двенадцати, то у Гумилева - соответственно - деликатным “скальпелем природы и искусства”.

Этот политический, в сущности, спор возникает не сам по себе, а вырастает из спора эстетического, давнего спора акмеизма и символизма.

Гумилев был приверженцем идей акмеизма (от греч. a k m e - высшая степень чего-либо, цветущая сила) - течения в русской поэзии 1910-х гг. Акмеизм провозгласил освобождение поэзии от символистских порывов к “идеальному”, от многозначности и текучести образов, усложненной метафоричности, возврат к материальному миру, предмету, стихии “естества”, точному значению слова. Этому течению присущи модернистские мотивы, склонность к эстетизму, камерности, поэтизации чувств первозданного человека. Приверженцами акмеизма были также С. Городецкий, М. Кузмин, ранние А. Ахматова, О. Мандельштам.

Символизм, сторонником которого был А. Блок, представляет собой направление в европейском и русском искусстве 1870-1910-х гг., сосредоточенное преимущественно на художественном выражении посредством символа (как многозначно-иносказательного и логически непроницаемого образа) и идей, находящихся за пределами чувственного восприятия. Главные представители символизма в литературе - А. Белый, Вяч. Иванов, Ф. Сологуб.

Если у Блока недостаток духовности связан с тлетворным влиянием “старого” мира, “обескрылевшего и отзвучавшего”, а потому и подлежащего уничтожению, то у Гумилева все объясняется (и извиняется) как раз “молодостью” мира, не реализовавшего еще своего потенциала и требующего в силу этого терпенья и труда.

В “Чужом небе”, самой своей акмеистской книжке, воодушевленно утверждая собственный поэтический характер, тщательно выстраивая систему координат, четко определяясь в симпатиях и антипатиях, Гумилев находит силы на мгновение остановиться. Остановиться в разгаре этих хлопот, чтобы задуматься о правомерности только что рожденного лирического героя - “сильного, злого, веселого”. Правомерности с точки зрения традиции, не литературной, конечно, а христианской. Стихотворение “Отрывок” (“Христос сказал: убогие блаженны, завиден рок слепцов, калек и нищих...”) отражает эти раздумья. Резко выделяясь медлительной, тяжелой интонацией на фоне брызжущих весельем стихов “Чужого неба”, стихотворение как бы дает толчок той незаметной поначалу, но неуклонной переориентации, что происходит в поэзии Гумилева.

Цветение не только плоти, но в первую очередь духа (“Расцветает дух, как роза мая, как огонь, он разрывает тьму, тело, ничего не понимая, слепо повинуется ему”) будет все более занимать поэта, становясь темой многих поздних стихов, в одном из которых Гумилев непосредственно приходит к церковным дверям:

“Я дверь толкнул. Мне ясно было, -

Здесь не откажут пришлецу,

Так может мертвый лечь в могилу,

Так может сын войти к отцу...”

Приходит тогда, когда Блок от церковных дверей, по сути, уходит, утверждая в “Крушении гуманизма”, что “музыка”, явственно им различимая, “противопо-ложна привычным для нас мелодиям об истине, добре и красоте”. То есть как раз тем мелодиям, которым с волнением Гумилев внимает в “евангелической церкви”:

“А снизу шум взносился многий,

То пела за скамьей скамья,

И был пред ними некто строгий,

Читавший книгу Бытия.

И в тот же самый миг безмерность

Мне в грудь плеснула, как волна,

И понял я, что достоверность

Теперь навек обретена”.

Но, собственно, этим “мелодиям” Гумилев внимал и раньше. Ими определялось неустанное движение его поэтического характера, та “смена душ”, о которой говорится в стихотворении “Память”. Ими же исподволь внушено и представление о человеческой и поэтической миссии:

“Я - угрюмый и упрямый зодчий

Храма, восстающего во мгле,

Я возревновал о Славе Отчей,

Как на небесах, и на земле”.

И это образ, образ “храма, восстающего во мгле”, видится прямой альтернативой той разрушительной стихии, которую восславил Блок.

Внимательное чтение гумилевских сборников убеждает, что поэт имел сложившуюся концепцию русской и европейской жизни, в отсутствии которой упрекал его А. Блок в своей антиакмеистской и антигумилевской статье “Без божества, без вдохновенья” (1921). Концепция Гумилева, однако, расходилась с общесимволистской. Чтобы это понять, достаточно сопоставить “Итальянские стихи” Блока с “итальянскими” стихотворениями Гумилева, вошедшими в состав его сборника “Колчан” (1916). Даже удивительно, как одна и та же реальность - Италия начала века (Блок посетил ее в 1909, а Гумилев - в 1912 году) - по-разному отозвалась в стихах двух поэтов. Так, если Блоку в лице современной Италии видится страшный, отвратительный распад:

O, Bella, смейся над собою,

Уж не прекрасна больше ты!

Гнилой морщиной гробовою

Искажены твои черты!

то Гумилеву, напротив, Италия ударяет в глаза своей яркостью, блеском - словом, избытком жизненных сил:

Как эмаль, сверкает море,

И багряные закаты

На готическом соборе

Словно гарпии, крылаты,

ослепляет красотою закатов, конечно не метафорических, а реальных, но все равно полемичных по отношению к еще не сформулированной, но уже носящейся в воздухе метафоре “заката Европы”.

И если Блок, бродя по улицам Флоренции, все время наталкивается на зловещие признаки вырождения культуры в “цивилизацию”:

Хрипят твои автомобили,

Твои уродливы дома,

Всеевропейской желтой пыли

Ты предала себя сама !

то Гумилев как раз весело сетует на “нецивилизованность”:

Но какой античной грязью

Полон город, и не вдруг

К золотому безобразью

Нас приучит буйный юг.

Но главная разница - в интонации. У Блока здесь - раздраженная, у Гумилева и здесь, и в остальных стихотворениях итальянского цикла - неизменно веселая.

Типичного для символистов контраста между былым расцветом Европы, запечатленным в твореньях старых мастеров, и ее нынешним суетным днем поэзия Гумилева не знает. Зато она знает другой контраст, не менее глубокий и не менее болезненный, - контраст между Европой и Россией. “Русские” стихотворения, которыми переслоены в “Колчане” “итальянские”, выделяются на их фоне своей неизбывной грустью.

Того, чего больше всего боялись, чего не хотели и все-таки обнаруживали в России символисты - ее стремительное “обуржуазивание”, особенно явственное в больших городах, как раз этого-то и не видит Гумилев. В его поэзии вообще нет русских городов, даже их названий. Города как бы остались для него в Европе - и их он охотно перечисляет в самих заглавиях стихов: “Рим”, “Венеция”, “Неаполь”, “Генуя”, “Болонья”. Можно встретить в его стихах упоминание о Берлине, Париже, Константинополе, даже об Аддис-Абебе, а вот о Москве или Петербурге - нельзя. В гумилевской России - одни только “тихие углы”, где идет, а вернее, стоит неподвижная, тусклая жизнь.

Гумилева не страшит перспектива перерождения “культуры” в “цивилизацию”, поэт вообще не понимает, почему эти понятия надо противопоставлять. За всеми этими абстракциями он видит просто жизнь - “жестокую, милую жизнь”, как говорится в стихотворении “Мои читатели”, видит “родную, странную землю” - и именно они имеют для него абсолютную ценность.

Если чего и боится этот храбрый человек, то только того, что отвлеченная идея, пусть самая высокая и заманчивая, возьмет и восторжествует над жизнью, пусть жестокой, несовершенной. От чего он и предостерегает в поэме “Звездный ужас”. И вовсе не случайно, что “звезды” называются там чужими, - ведь это символистские “кормчие звезды”. А вот “ужас” - свой, акмеистский, гумилевский ужас, как и плач по “прежнему” времени. И это сам Гумилев вместе с одним из героев поэмы восклицает: “Горе! горе! Страх, петля и яма для того, кто на земле родился”.

“Звездным ужасом” завершается “Огненный столп”, последний сборник, который Гумилев составлял самолично, хотя вышел он уже после смерти поэта. На этой обобщающей ноте как бы заканчивается его спор с Блоком, спор, в котором Гумилев встает во весь свой рост, перестав, наконец, быть вечно младшим.

Анна Ахматова, жена Гумилева, писала в 1963 году: “Я знаю главные темы Гумилева. И главное - его тайнопись. В последнем издании Струве отдал его на растерзание двум людям, из которых один его не понимал (Брюсов), а другой (Вяч. Иванов) - ненавидел. Невнимание критиков(и читателей) безгранично. Что они вычитывают из молодого Гумилева, кроме озера Чад, жирафа, капитанов и прочей маскарадной рухляди? Ни одна его тема не прослежена, не угадана, не названа. Чем он жил, к чему шел? Как случилось, что из всего вышеназванного образовался большой замечательный поэт, творец “Памяти”, “Шестого чувства”, “Трамвая” и тому подобных стихотворений. Фразы вроде “Я люблю только “Огненный столп””, отнесение стихотворения “Рабочий” к годам Революции и т.д. ввергают меня в полное уныние, а их слышишь каждый день... Дело в том, что и поэзия, и любовь были для Гумилева всегда трагедией. Оттого и “Волшебная скрипка” перерастает в “Гондолу”. Оттого и бесчисленное количество любовных стихов кончается гибелью (почти все “Ром цветы”), а война была для него эпосом, Гомером. И когда он шел в тюрьму, то взял с собой “Илиаду””.

Гумилев был бездоказательно причислен к участникам контрреволюционного заговора и расстрелян в 1921 году в возрасте 35-ти лет.

В 1965 году А. Ахматова сказала: “По моему глубокому убеждению, Гумилев поэт еще не прочитанный и по какому-то странному недоразумению оставшийся автором “Капитанов” (1909 г.), которых он сам, к слову сказать, - ненавидел”.

“И тело мне ответило мое,

Простое тело, но с горячей кровью:

“Не знаю я, что значит бытие,

Хотя и знаю, что зовут любовью.

Но я за все что взяло и хочу, -

За все печали, радости и бредни,

Как подобает мужу, заплачу

Непоправимой гибелью последней”.

Н. Гумилев.

Список литературы. Винокурова И. Жестокая, милая жизнь. // Ж-л “Новый мир”. - 1990. - №5. Гумилев Н.С. Избранное. - М., 1990. Гумилев Н.С. Стихи. Поэмы. - Тбилиси, 1988. Гумилев Н.С. Стихи. // Ж-л “Юность”. - 1988. - №7. Черных В.А. “Самый непрочитанный поэт”. Заметки Анны Ахматовой о Николае Гумилеве. // Ж-л “Новый мир”. - 1990. - №5.