Образ Ив. Карамазова в романе Братья Карамазовы Ф.М. Достоевского

Иван отвергает любовь, Бога, бессмертие, но на этом его бунт не кончается. Во имя чего ему остается жить (а жить он будет “вопреки логики”)? Если нет жизни вечной, то нет ни награды, ни кары, ни добра, ни зла. Дальнейшее развитие бунта прослеживается в следующих главах.

Глава II.

В данной главе будет рассмотрен второй этап карамазовского бунта
-нигилизм.

Романтический бунт Ивана превратился в революцию нигилизма, во “все дозволено”. “Нигилизм - это не только отчаяние и отрицание, но главное - это воля к отрицанию и отчаянию”[48].

Поэма “Великий Инквизитор” представляет новую ступень в развитии мировоззрения Ивана. Это нигилистическая революция. Комментируя главу
“Великий Инквизитор”, Достоевский писал, что в лице Ив. Карамазова он изобразил представителя той молодежи, которая “отрицает изо всех сил” “мир божий и смысл его” (XXIII, 228). В советской литературе утвердилась традиция: связывать философию нигилизма с философией Ницше. Особенное внимание уделял данной проблеме (проблеме нигилизма) в творчестве
Достоевского Фридлиндер, сравнивая философию героев Достоевского с философией Ницше. Тема близости философов разрабатывалась Д.С. Мережковским в книге “Лев Толстой и Достоевский” и Л. Шестовым в книге “Достоевский и
Ницше”. Чем вызвано внимание ученых к данной теме?

Начинается поэма с пришествия Бога - Христа. В легенде противопоставляются два образа - Бог и Инквизитор. Данная антитеза не случайна. Путь, на который вступил Инквизитор в прошлом, мыслится Иваном как путь идейного отступничества от Христа: “Мой старик инквизитор, который сам ел коренья в пустыне и бесновался, побеждая плоть свою, чтобы сделать себя свободным и совершенным, всю жизнь свою любивший человечество и вдруг прозревший и увидевший, что невелико нравственное блаженство достигнуть совершенства воли с тем, чтобы в то же время убедиться, что миллионы... остались устроенными лишь в насмешку, что никогда не в силах они будут спрашиваться со своею свободою... . Поняв все это, он воротился и примкнул к умным людям” (XIV, 284).Здесь мы видим, что Иван отчасти ставит себя на место и того, и другого героя своей поэмы, в этом важнейший поисковый момент.

Христос оказывается перед судом инквизитора, который и есть личностное воплощение того голоса в Иване, что не примет Бога и Христа. Миропонимание инквизитора означает постановку нового земного Божества на место Бога. Это очень важный и характерный момент любого бунта. Поскольку трон Всевышнего опрокинут, - пишет Камю, - бунтовщик признает, что “ту справедливость, тот порядок, то единство, которое он тщетно искал в своей жизни, ему теперь предстоит созидать своими собственными руками, а тем самым оправдать низложение Бога. Тогда-то и начинаются отчаянные усилия основать царство людей, даже ценой преступления...”[49].Итак, бунтарский дух поставил перед собой цель переделать творение, чтобы утвердить господство и божественность людей.

Великий Инквизитор берет на себя ответственность “сделать людей счастливыми”. Но нельзя организовывать счастье, как нельзя организовывать истины”[50]. Великий Инквизитор утверждает, что люди не могут выносить своей свободы, и Бог, давший ее несчастным, глубоко заблуждался. Инквизитор с первых страниц признает, что он не с Богом, а “с ним”, “вековечным” и
“абсолютным”. Только он мог задать такие вечные вопросы. “Ты идешь в мир с голыми руками”, а человечество, утверждает Великий Инквизитор, провозгласит: “Нет греха, а есть лишь голодные” (XIV, 275) Нужно накормить людей, а уж потом спрашивать с них добродетели. “Мы достроим башню, ибо достроим тот, кто накормит, а накормим лишь мы... и солжем, что во имя твое. О никогда, никогда без нас они не накормят себя,” - утверждает
Инквизитор.(XIV, 275) “Эти жалкие” люди будут благодарны Им - лжебогам за то, что они согласились господствовать над ними. Для человека важно знать:
“пред кем преклониться?” и непременно “все вместе.” В них живет потребность
“общности” преклонения. Человек слаб, объявляет Инквизитор, его нужно вести, как стадо. Таким образом, мы видим отрицается не только Бог, но и все общепринятые ценности: идеала человека свободного, моральные нормы, определенная культура.

В “Дневнике писателя” мы находим: “Они прямо объявляют, что для себя ничего не хотят, а работают лишь для человечества, хотят добиться нового строя вещей для счастья человечества. Но тут их ждет буржуа на довольно твердой почве и им прямо ставит на вид, что они хотят заставить его стать братом пролетариата и поделить с ним имение кровью и палкой. Несмотря на то, что это довольно похоже на правду, коноводы отвечают им, что они вовсе не считают их способными стать братьями народу... вы сто миллионов обреченных к истреблению голов, и с вами покончено, для счастья человечества (XXIII, 63). Однако несостоятельность этого научно - атеистического способа устранения жизни человечества обнаружится слишком скоро и чересчур явно: “Начав возводить свою “вавилонскую башню” без Бога и без всякой религии, человек кончит “антропафагею”, ибо никогда, никогда не сумеют они разделиться между собою” (XXIII, 269). Поэтому отец лжи создает для человека соблазн более утонченный: лжебога и ложную религию так, чтобы совесть человека была усыплена мнимым согласием с заветами Бога. Следуя
“великому” уму, Великий Инквизитор, объявляет, что “Ты взял все, что есть необычайного, гадательного и неопределенного, взял все, что было не по силам людей, а потому поступил как бы и не любя их вовсе...” “Вместо твердого древнего закона свободным сердцем должен был человек решать впредь сам, что добро и что зло, имея лишь в руководстве твой образ перед собою”
(XIV, 277).

Ты обещал им хлеб небесный, но, вытворяю опять, может ли он сравниться в глазах слабого, вечно порочного и вечно неблагодарного людского племени с земным? И если за тобою во имя хлеба небесного пойдут тысячи и десятки тысяч, то что станется с миллионами..., которые не в силах будут пренебречь хлебом земным для небесного? Или тебе дороги лишь десятки тысяч великих и сильных, а остальные миллионы, многочисленного, как песок морской, слабых, но любящих Тебя должны лишь послужить материалом для великих и сильных?
Нет, нам дороги и слабые.”(1. XIV,275-276)

Итак, перед нами великий гуманист, восставший не только против Бога, но и против всех ценностных критериев, присущих христианству, отвергающий весь миропорядок, созданный Богом во имя любви к человечеству, и решивший
“исправить подвиг” Христа.

Он не требует от человека величия духа, поднятия на себя креста
Господня, свободного подвига. За то и обещает он человеку не бесконечное блаженство обладания абсолютным добром, а “тихое, смиренное счастье, счастье слабосильных существ, какими они и созданы.” (XIV, 282) “Неужели мы не любили человечество, столь смиренно сознав его бессилие, с любовью облегчив его ношу и разрешив слабосильной природе его хотя бы и грех, но с нашего позволения?”(XIV, 281).

Здесь мы видим гордый замысел дьявола (хотя Иван и не акцентирует внимание пока еще на этом определении, а лишь употребляет “с ним”), создать свое царство, лучшее, чем мир Божий. Мотивируется он не неизменной завистью
(хотя и подсознательной), а мнимой любовью к добру. Бунт Ивана происходит в сотворении своего ценностного мира, так как нигилизм - отрицание прежнего мира, прежних ценностей. Но как замечает Лосский, “Всякая попытка созидания, если она, хотя бы временно, ведет к устранению какого-то царства, возможна не иначе как путем использования бытия уже сотворенного
Богом, и принципов жизни, заповедных им, взятых, однако, не в абсолютной широте, а в такой относительности, которая искажает их основную цель и ведет в результате не к полноте бытия царства Божия, а к умалению и стеснению бытия”[51].

Путь дьявола насквозь пропитан лживостью. На словах и в средствах добро, а в конечном - зло. Или в конечном - добро, а в средствах - злою Сам
Иисус Христос говорит: Он лжец и отец лжи”[52].

Случаен ли выбор Достоевским образа - символа, того, на чью сторону встает Инквизитор? Конечно, это неслучайно, ибо в произведении не может быть ничего не замеченным, ничего, чтобы не несло на себе идейную нагрузку.
Также и эпитет - Великий как бы приравнивает значимость инквизитора к Богу, происходит идейная подмена. Для Достоевского идеал этический и эстетический
- Христос, отсюда можно вывести, что все, не соответствующее идеалу писателя, противостоящее ему, находящееся в оппозиции к нему, обозначается
“сатаной”. Идеи вступают в противоборство и получают свое воплощение в образе Бога и сатаны. Вроде бы, Инквизитор хочет добра людям, все это он делает из сострадания, очень похоже на утопические идеи Маркса, о чем речь пойдет впереди. Идеи, которым суждено было сыграть жестокую роль в жизни целых обществ. Мог ли знать об этом Достоевский? Мы утверждаем да, знал и предчувствовал, и предупреждал. Только ли с идеей всеобщего равенства путем временного закабаления был знаком Достоевский, только ли ее подвергает оценке? “Мыслят устроиться справедливо, но, отвергнув Христа, кончают тем, что зальют мир кровью, ибо кровь зовет, а извлекший меч погибнет мечом.”
(XXIII, 340).

Достоевский не только предупреждает о невозможности объединиться силой, но и о убийственной замене Бога - человекобогом, о идее
“сверхчеловека”. Достоевского иногда называют первым, кто поставил проблему
“сверхчеловека”, но это несправедливо. Как считает Фридлендер, он лишь показал ее последствия, ибо знал о ней из драм Шиллера, поэм Байрона, произведений Пушкина, романов Бальзака, Гофмана. Мотивы индивидуалистического “титанизма”, образ личности, одиноко и дерзко восстающий против освященных веками авторитетов и смиренных моральных предрассудков “толпы”, имели весьма широкое хождение также в философии первой половины XIX века от Карлейля до Макса Штирнера. Поэтому в поэме
“Великий Инквизитор” органично сплелись идеи не только марксизма, но и ницшеанства, философии абсурда.

Подобно Заратустре, Инквизитор провозглашает неравенство людей, их деление на “высших” и “низших”. “Высшие” приближаются к богам, ибо несут на себе бремя управления “стадом.”

Два героя заявляют, что свобода для “стада” лишь тяжкое бремя.

Иван в своем нигилистическом бунте идет дальше, подобно нигилистическим философам, объявляя, наконец, что “все позволено.”

Если бессмертия нет и бытие не имеет смысла, нет также и объективной нравственности, - заключает Иван. Четкое следствие из всего этого звучит буквально: “Все дозволено!” Как пишет Лаут, так как объективного нравственного закона не существует, не может быть ни проступков, ни преступлений. Любое действие, внушенное моим духом как полезное, есть благо для меня, если оно ведет к моему удовольствию, будь то даже людоедство.
Каждый может спокойно распоряжаться жизнью и смертью другого, каждому позволено желать смерти ближнего, если она ему полезна или угодна, - вот вывод Ивана, сделанный из смерти Бога у бессмысленности мира. Знаменитое ницшеанское “все позволено!” Как логический вывод из нигилистического определения мира. Что же понимается под нигилизмом в XX веке? Где его истоки? Верно ли Достоевский определил это явление?

Нигилизм (от лат. ничто) - в широком смысле слова социально- нравственное явление, выражающееся в отрицании общепринятых ценностей: идеалов, моральной норме, культуры. Впервые появившейся у Ф. Якоби понятие, но в своем действительно культурно-историческом значении оно выступает у
Ницше, который определил нигилизм: “Что обозначает нигилизм? То, что высшие ценности теряют свою ценность. Нет ответа на вопрос “зачем?”[53]

Непосредственной причиной, вызвавшей нигилизм, является согласно
Ницше, “обезбожение мира”, разложение христианской религии. “Бог умер” говорит Ницше. И его смерть тотчас обнаружила, что весь тот нравственный миропорядок, который покоился на религиозном основании, потерял свою опору: оказалось, что сам человек создал этот миропорядок, а стало быть, сам же человек может и разрушить его. Однако разложение религиозного сознания является по Ницше лишь непосредственной причиной нигилистического умонастроения. Более глубокий источник - в самой христианской религии, которая расколола мир на потусторонний - истинный, и посюсторонний - неистинный. После того, как обнаруживается “искусственный характер” этого высшего мира, нам остается только один “отвергнутый” мир, и это высшее разочарование ставится ему в счет его негодности. Покончить с христианством
- с его “делением мира на бытие и смысл” - значит согласно Ницше “покончить и с нигилизмом, что приведет к торжеству новой эры, эры “сверхчеловека”, для которого нет больше добра и зла”, ибо нет раздвоенности мира.

То же духовное явление отметил и Кьеркегор, назвав его “отчаянием”.
Однако Кьеркегор видит кризис мировоззрения в отсутствии подлинного христианского мировоззрения. “Отчаяние” Кьеркегора парализует человека, ибо в этом состоянии обнаруживается, что вся действительность не имеет смысла.
Однако Кьеркегор видит источник “отчаяния” - в “эстетическом” мироощущении
(природное в противоположность нравственному; языческое - истинно христианскому). В рамках “эстетического”, т.е. “природного” отношения к жизни, по Кьеркегору, не может быть поставлен вопрос о свободе, ибо
“эстетик”, делающий основным мотивом своего поведения эстетическое наслаждение, лишь теряет себя и в результате приходит к выводу, что все есть отчаяние.

В современной западной философии проблема нигилизма разрабатывается прежде всего в экзистенциализме, особенно Хайдеггером. Во французском экзистенциализме проблема нигилизма рассматривается как проблема абсурдности существования и наиболее подробно проанализирована Камю, именно поэтому мы стараемся разобраться в проблеме нигилизма и бунта, учитывая его позиции.

В главе “Абсолютное утверждение” Камю рассматривает стадию бунта, когда доведена до предела : ”мораль - это последняя ипостась Бога, которую необходимо разрушить, перед тем как отстроить заново. Бога тогда уже нет, и он уже не является гарантом нашего бытия; человеку надо решиться действовать, чтобы быть”, - так рассуждает бунтарь, который находится на этапе нигилистического бунта. Так рассуждает герой Достоевского. Но не только он, и в этом поразительное видение художника.

У Штирнера “нигилизм самодовольный, - так начинает Камю главу о бунтарях - нигилистах. У него есть лишь одна свобода - “моя сила” и лишь одна правда - “сиятельный эгоизм звезд”. Подлинной жизнью является одиночество, индивидуализм достигает своей вершины.

Он является отрицанием всего, что отрицает индивид, и прославлением всего, что возвышает индивида и служит ему. Штирнер, по словам Камю, (а как мы замечали выше Достоевский был знаком, или мог быть знаком с его философией) стремится дойти до последних границ, хмелея от разрушения.
“Тебя (немецкий народ) похоронят. Вскоре твои братья, другие народы, последуют за тобой. Когда все они уйдут, человечество будет погребено, и на его могиле Я, его наследник, наконец-то буду смеяться”[54]. Но пустыня открыта, говорит Камю, нужно учиться выживать в ней. Ницше начинает свой поиск. С Ницше нигилизм не только выделяется как понятие, но и становится пророческим. Вместо методического сомнения Ницше использовал методическое отрицание, усердное разрушение всего, что еще маскирует нигилизм, идолов, скрывающих смерть Бога. Хайдегер, который считает Ницше духовным учителем экзистенциализма, писал: “... истолкование нигилизма сводится к краткому тезису: “Бог умер”[55]. Ницше восклицает сверхчеловеку: “Вперед! Ввысь! Вы высшие люди! Только теперь горы человека - Будущего мучится в родах. Бог умер! Теперь хотим мы - чтобы жил сверхчеловек”[56]. Сверхчеловек, которого провозгласил Иван - Великий Инквизитор. Они знают, что есть ”чернь”, а есть
“высшие” люди, они знают, что пришел черед управлять им и диктовать свои условия, ибо нет морали, она умерла со смертью Бога.

И Ив. Карамазов и Заратустра говорят о принципиальном неравенстве людей, подвергают критик рационалистическую философию, традиционную этику и христианскую религию.

А. Игнатов и многие другие исследователи сравнивают “черта” Ив.
Карамазова и “сверхчеловека” Заратустры. Критик прибегает к таким определениям, потому что они “ символизируют те поэтические миры, которые создали сами писатели и к которым они по-разному относятся: “чертом”
Достоевский произносит однозначный приговор, в то время как родственный
“черту” “сверхчеловек” вызывает у Ницше безграничное восхищение”[57]. И
Ивану Карамазову и Сверхчеловеку Ницше существует Бог или нет, не так уж важно, хотя они и считают, что его нет.

Главное для них, что вера в Бога вредна, что она порабощает и парализует. Лучше всего сущность подобного атеизма выразил Кириллов у
Достоевского. На прямой вопрос рассказчика в “Бесах”: “Стало быть, тот Бог есть же, по - вашему?”, отвечает “Его нет, но Он есть...” (X, 63).

Смысл и высшая цель, считает Игнатов, с которой сверхчеловек Ницше и черт Достоевского объявили войну христианству, - упразднение морали, поскольку она обуздывает человека. “Всякому, осознающему уже и теперь истину... все позволено”, - уверяет черт Ив. Карамазова в горячечном бреду.
(XIV, 343). Тем самым черт излагает основной принцип в воображаемом универсуме зла, созданном Достоевским: освободившиеся от норм морали избранники получают одобрение и награждаются привилегией знания. То же и для сверхчеловека Ницше. Для него также, считает А. Игнатов, аморализм является атрибутом его превосходства. “Эта книга для немногих - для тех, кто стал свободным, для кого нет запретов...”[58].

Так у Ницше и Достоевского неограниченное господство будущих властелинов, которые от большинства людей, обладают “истиной” и свободой, легитимируют разрешение христианской морали.

Хотя и у черта, и у сверхчеловека цель и мировоззренческие основы одинаковы, их “позитивные идеалы” разнятся. Эти различия кроются в том. Что связано с отношениями индивида и массы. Между сверхчеловеком и чернью кроется радикальное противоречие.

Философ не отступает перед тем, чтобы разделить человечество на господ и рабов и исповедовать презирающую мораль господ. Позиция героев
Достоевского, как замечает Игнатов, сложнее.

Ядром планируемый героями утопии, а в частности утопии Ивана, является подчинение индивида безликому целому, нивелировка общества, приказное и принудительного существования, социального муравейника.
Со своего рода “зловещей пластичностью” она высказывается в словах
Верховенского: “... Каждый принадлежит всем, и все каждому. .Все рабы и в рабстве равны. В крайних случаях клевета и убийство, а главное - равенство.
Первым делом понижается уровень образования, наук талантов... Шекспир побивается каменьями, Копернику выкалываются глаза ... “ (X, 124). Эта мрачная тирада против всего выдающегося и этот хвалебный гимн серой монотонности “равенства” в рабстве диаметрально противоположны ведению сверхчеловека.

Но говорит А. Игнатов, черт Достоевского и сверхчеловек Ницше, бросающие в глаза точки соприкосновения завораживают, однако. Сверхчеловек
Ницше безгрешно и открыто “царит над массой, презирая равенство” ликвидируя его. Черт Достоевского, тоже неограниченно господствующий над массой и как иногда он проговаривается, - ее также презирающий, все же управляет во имя счастья и равенства этой массой. Сверхчеловек последовательнее. Дьявол же хитрее”[59].

Сам Ницше неоднократно замечает, что Достоевский имел на его творчество влияние:”... свидетельство Достоевского- этого единственного психолога, кстати говоря, от которого я многому научился, он принадлежит к прекраснейшим случайностям моей жизни ...”[60]

Однако, как, замечают исследователи творчества Достоевского и Ницше едва ли можно говорить о “единомыслии”, ибо “в решении основных вопросов бытия - в отношении к Богу, к человеку, к истории - Достоевский и Ницше были скорее антогонистами”[61]

В данной работе воззрения Ницше важны как очередной этап в развитии бунта. Как отмечает Камю, в определенном смысле бунт у Ницше все еще заканчивается превознесением зла. “Разница состоит в том, что зло больше не является возмездием. Оно принимается как одна из возможных ипостасей добра, а еще точнее - как фатальность”[62]

У Ницше речь шла только о гордом примирении души с тем, чего избежать невозможно. Он верил в мужество в сочетании с разумом, именно это он и называл силой. Однако, говорит Камю, прикрываясь именем Ницше, мужество обратили против разума, а само мужество в насилие.

Ницше “несправедливо наказала судьба”, его мысль, целиком освещенная благородством, была представлена миру парадом лжи и чудовищными грудами труппов в концлагерях. Немыслимо, подчеркивал Камю, отождествление Ницше и
Розенберга. Ницше сам говорил это, заранее разоблачая своих грязных эпигонов: ”Тот, кто освободил свой разум, должен еще и очиститься”[63].
Бунт Ницше был протестом против лжи и преступления существования.
Ницшеанское “да” отрицает бунт как таковой, одновременно отрицая мораль, которая отвергает мир, каков он есть, он говорит “да” и рабу, и господину.
Но в конечном счете сказать “да” обоим означает освятить сильнейшего из двух, т.е. господина. Кесарь должен был неизбежно отказаться от власти духа ради царства дела. “Когда цели велики, - к своему несчастью, писал Ницше,- человечество пользуется иной меркой и уже не считает преступление таковым, пусть бы даже оно приняло еще более страшные средства”[64]

Он умер в 1900 году, на пороге века, в котором этот принцип должен был стать смертельным. Перед смертью Ницше сошел, он был одинок и покинут друзьями (об этом свидетельствуют его письма к Овербеку). Невольно проводится параллель с финалом Ив. Карамазова.

Во что об этом пишет Н. Бердяев: “Безумие Ницше объясняют его болезнью, но оно и духовно должно было бы явиться результатом нечеловеческого, надрывного усилия подняться на головокружительную высоту, в то время как высоты нет”[65] Франк, рассуждая о нигилизме Ницше, приходит к выводу, что в его философии подведен итог внутреннему крушению
“профанного гуманизма” (подготавливаемого Дарвиным, Марксом, Штирнером) и произнесен ему смертный приговор. Требование Ницше “преодоления человека” означает здесь одновременно низвержение самой идеи человека. Если некогда вера в бога противоестественно была заменена слепой верой в человека, то крушение гуманизма приводит к еще большей слепоте и безумию; вера в человека как носителя начал добра и разума, в свою очередь, сменяется верой в творческую мощь злой силы, им владеющей.

Неслучайно мы заострили внимание именно на этом немецком философе. ”Ни о каком случайном влиянии не может быть и речи, когда мы вспомним поразительные предвосхищения мыслей Ницше в русской литературе”[66]

Проблема бунта и нигилизма поставлены и Достоевским, и Ницше, хотя из одной и той же проблемы делаются диаметрально противоположные выводы.

Биологический и аморалистический аристократизм учения Ницше, как пишет
Камю, сочетавшись с демагогической революционностью, выродился в учение о творческой роли насилия, практические плоды которого человечество пожало во всех пережитых ужасах.

“ ... пройдя горнило ницшеанской философии, бунт в своей безумной одержимости свободой завершается биологическим и историческим цезаризмом.”[67] Мятежник, которого Ницше поставил перед космосом на колени, отныне будет поставлен на колени перед историей. Но это тема следующей главы.

Пока же нигилистический бунт Ивана приходит к выводу “все дозволено”.
Иван восстает против Бога-убийцы; замыслив свой бунт, он извлекает из него закон убийства. Нет морали, нет бога, нет критериев, по которым можно определить “что зло? что добро? что красота! Мы приходим к выводу, что опыт отрицания его нерезультативен: его сознание до конца определяет неразрешенное и напряженное противостояние, что в финале его поэмы выразилось так: после молчаливого ответа Христа инквизитору, который “тихо целует его в его бескровные девяностолетние уста”, об инквизиторе сказано:
“Поцелуй горит на его сердце, но старик остается в прежней идее” (XIV, 348)

Итак, со своим нерешенным вопросом о вере, со своим бунтом атеистических и нигилистическим, Иван переходит на путь преступления.

Выслушав поэму, Алеша совершенно правильно замечает: “Это не хула, а хвала Иисусу .. и кто тебе поверит о свободе?” (XIV, 283).

Как отмечает Лосский, нельзя социально победить того основного трагического конфликта, что человек “есть духовное существо, заключающее в себе устремленность к бесконечности и вечности и поставленное в ограниченные условия существования в этом мире”[68]

Сам Достоевский предостерегал от понимания свободы как утолении потребностей. Неслучайно Зосима рассказывает в “Русском иноке” об одном
“свободном”, которого посадили в тюрьму и лишили табаку, как он от этого чуть не пошел и не предал свою “идею”. А ведь “этакой” говорит: “За человечество бороться иду” (XIV, 340). Вместо свободы, описанной в “Великом
Инквизиторе”, все впали в рабство и уединение, вместо служения братолюбию.

Бунт, по мнению Зосимы, “проклят, ибо жесток”. Необходимо помнить, что нельзя удовлетворить потребности людей, дав им “хлебы”, ибо, замечает сам
Достоевский, “наедятся” и спросят: “Что же дальше?” Как пишет Н.Ф.
Буданова, писатель неустанно напоминал о приоритете духовного начала в человеке над началом материальным.[69] Достоевский, размышляя над проблемой
“хлебов” и идеала Красоты, данным Христом, приходит к выводу, что Бог не дал того и другого по причине: ”Тогда будет отнят у человека труд, личность, самопожертвование своим добром ради ближнего - одним словом, отнята вся жизнь, идеал жизни. И потому лучше возвестить один свет духовный” (XXIII, 11).

Иеромонах Серафим (Роуз) в книге “Человек против Бога” размышляет о нигилизме. И приходит к выводу, что он не атеистична в точном смысле этого слова, она не отрицает Абсолют, она его упраздняет”[70], заставляет человечество увидеть, что Бог если Он есть является врагом. Тому же учит и
Альберт Камю, по мнению Роуза, когда возводит “бунт” (а не безверие) в первый принцип. Философский (ницшеанский) и экзистенциальный нигилизм столь же антитеистичен, сколь революционный, ибо строится на убеждении, что современная жизнь может далее продолжаться и без бога.

Нигилизм рассуждает Роуз далее, одушевляется верой, духовной по происхождению по своему не менее сильной, чем вера христианская, которую он стремиться уничтожить и вытеснить, иначе ничем нельзя объяснить его успех, а также свойственные ему преувеличения.

Природа нигилистической веры ... прямо противоположна вере христианской ... в то время как христианская вера радостна, уверенна, любяща ... нигилистическая противница полна сомнений, зависти, нетерпимости, бунтарства, хулы”[71]. Для нигилистической “веры” характерна неудовлетворенность собой, миром, обществом. Нигилистический бунт, как и христианская вера, есть от начала до конца отношение духовное, происходящее из себя самого и черпающее силу в себе самом. Роуз говорит, что нигилистическое отрицание веры христианской и установлений представляет собой не столько результат потери веры в них и их божественное происхождение (и Ив. Кармазов и Заратустра Ницше не принимают не столько
Бога, а сколько его мировоззрение), сколько бунт против власти, которую они представляют, и послушания, которого они требуют. Нигилистический бунтарь смутно отрицает, что истина обретается в Православной вере, считает Роуз, и его ревность и нечистая совесть не дадут уму покоя, пока полное упразднение
Истины не оправдает его позиции и не “докажет” его “правды”. Достоевский, по мнению Роуз, в нигилистическое сознание”, он (писатель) говорил: воля ближе всего к ничто, самые уверенные ближе всего к самым нигилистическим”[72].

В этом ничто человека, живущего без Истины, находится самое сердце нигилизма. Но в действительности ни один нигилист не видел в отрицании ничего, кроме средства к достижению высшей цели, т.е. нигилизм преследует свои цели, причем сатанинские, как пишет иеромонах, посредством позитивной программы. Свою позитивную программу описал Иван в “Великом Инквизиторе,” но на этом его бунт не кончился, он не преминул выразить свои последствиям обнаружить свои цели.

Конечная цель радикального нигилизма, - пишет Лаут, - есть уничтожения человечества.”[73]

Особенность нигилизма, своего рода извращенная человечность, состоит в том, что он ведет людей к уничтожению с завязанными глазами, чтобы они в пути были немножко счастливы и не замечали, куда их ведут. Им важно, чтобы мир лишился смысла и цели, смысла для них не только нет, но и не должно быть.

Новая система господства служит двум целям : она дает человеку мир и покой, единственно возможный в его земном бытие; она служит гордому мятежу избранников против Бога. Это царство “ для всех на самом деле - для господства избранных, для счастливого стадного существования маленького человека..

Главная идея Ивана Карамазова состоит в обосновании власти избранных, знающих ее законы и тайны. Эта власть заботится не только о “хлебах,” она также успокаивает совесть, дает исполненную тайны идею, сакральный авторитет и всеобщее единение. Особое значение при этом имеет сакральность власти: только она обладает необходимым духовным авторитетом, только она может утверждать, что способна удовлетворить духовные потребности человека.

Глава III

В бунте Ивана наступает последний этап. Камю называет это явление
“историческим бунтом,” или “метафизической революцией,” если говорить о философии одиночки. Или как называет его иероманах Серафим (Роуз).”
Нигилизм разрушения.”

Иван Карамазов, отвергнув мораль, переходит на путь преступления.
Преступления, которое идейно вытекает из убеждений Ивана.

Чтобы воспротестовать против зла и смерти, он предпочитает смело утверждать, что добродетель не существует точно так же, как бессмертие, и допускает убийство отца. “Он ясно осознает свою дилемму:” быть добродетельным и алогичным или же быть логичным и преступным[74] Камю утверждает, что бунт должен нести за собой никаких негативных последствий, это есть лишь защита “себя такого, каков... есть.” [75] Бунтующий человек борется за целостность своей личности.

“Бунтарь... принципиально ограничивается протестом против унижений, не желая их никому другому.” [76] Как же тогда проявить себя в бунте? Сам Камю осознает, что бунт несет на себе некоторую озлобленность, но он
“созидателен.”

Как созидать свои ценности, если не разрушить прежних? Сам же Камю и анализирует то, к чему привел нигилизм в XIX-XX в. И тем не менее утверждает, что жить нужно и можно в бунте. Сам таким образом встает на позиции “ добродетельные и алогичные.” Достоевский же всей нитью романа пытается показать, к чему приводит отрицание Бога, бунт против него и установление своих ценностей. Сразу же после беседы с Алешей
(подсознательным “положительным” двойником) Иван встречается со
Смердяковым. (воплощением его идей и чаяний) Он является как бы “чертом” во плоти перед появлением настоящей нечистой силы.

Так же, как и последний, Смердяков пытается найти в своей “жертве,” своем кумире все отрицательные стороны его убеждений и воплотить их дело.
Не зря Иван так сетует на своего двойника, ведь он понимает, что это он сам, его идеи, его мысли, только без спасительной любви к человечеству, как причины первых. Иван “сам приучил его говорить с собою.” [77]

Однако вскоре он почувствовал, что Смердякова вовсе не волнуют
“философские вопросы,” а нечто “совсем другое.” И Иван понял что - во всем было самолюбие “необъятное и притом оскорбленное.” С этого и началось у
Ивана отвращение. (Данная ситуация воспроизводит отношения между философами- нигилистами и их “двойниками,” воплощающими в “жизнь” их идеи. Ниже об этом пойдет речь) Иван чувствовал по отношению к этому “существу” то ненависть, то призрение, то робость и любопытство. Нет сомнений, он знал, что между ними существует самая неразрывная связь. “И вдруг с отвращением понял, что чувствует сильнейшее любопытство...” (XIV, 291) После продолжительного разговора со Смердяковым в Иване происходит борьба - все та же борьба идей.
Если “все дозволено,” Бога, нравственности нет, почему же он, Иван, так волнуется: “убить отца можно или нельзя?” То ему хочется “избить
Смердякова,” как самого тяжкого “обидчика” на свете, то его душу охватывает робость, от которой он терял физические силы. Да, здесь не простые умозаключения и философствования - здесь твои убеждения переходят в гнусное, тяжкое “преступление.” Оно неизбежно. Иван видит это и остается безучастным - уезжает в Чермашню, ибо подсознательно чувствует, что все так и должно быть. Хотя и бежит, бежит от себя, от преступления, разрешенного им. Если все дозволено, он может убить своего отца или может, по крайней мере, допустить, чтобы его отец был убит. Ненавидя смертную казнь, Иван допускает преступление. Это противоречие душит Ивана Карамазова. Он бежит.
И дает такую характеристику своему поведению: “Я подлец!” (XIV, 305)
События набирают силу - страдает невиновный брат, отец убит, противоречие снято. И здесь происходит самое невероятное, а, вернее, самое вероятное, явление в жизни героя - бунтаря. Его мучает совесть - если нет добродетели
- то. Ведь совесть - это такое чувство, которое вызывается несоответствием твоих действий и устремлений с Божьим идеалом, причем ты можешь отрицать их, но изначально воспитанием, укладом жизни, культурой, государством они заложены в тебе. Это присутствие в человеке изначальной нравственности, данной святым духом.

Болезнь человеческой души определяется конфликтом сознательного и бессознательного, живущего вопреки убеждениям Бога в душе. Как бы Иван ни страдал от любви к человечеству, к “дальнему,” ближних он по-прежнему презирает. Еще перед убийством он говорит про отца и брата, чтобы “один гад съел другую гадину!” Иван прекрасно осознает, что Митя не виноват, но называет его “убийцей” и “извергом”. На что Алеша очень болезненно реагирует. “Слава “убийца” и “изверг” больно отозвались в сердце Алеши”
(XIV, 645). Иван ненавидит всех вокруг себя лишь за то, что его бунт явно обнаружил свои последствия - за то, что Иван осознал: “Он убийца!” Хотел блага всему человечеству, а на деле стал преступником. Но Алеша восклицает, пытаясь спасти брата: “Не ты убил отца, не ты!” (XIV, 305). Карякин по этому поводу рассуждает так: Алеша говорит не о Смердякове, не об этом
“эмпирическом” убийце. Он говорит о своей ответственности. Ведь все, что случилось, Алеша предчувствовал и почти что знал. Зосима же для того и посылал Алешу в “мир”, чтобы спасти братьев. Алеша понял, что виноват: “...
И поймешь, что сам виновен, ибо мы светить злодеям даже как единый безгрешный и не светил.” (1т. 14. 334). Карякин считает, что “именно под этим углом и надо “читать роман”.

Конечно, вина Алеши осознается им, но он чувствует и знает, что Иван причастен к этому убийству, и, может быть, поэтому он хочет предостеречь брата от тяжких мук раскаяния, которые его ждут. Алеша в разговоре с Иваном признается, что думал об Иване, что он хотел смерти отцу. На что бунтарь резко заявляет: “право желаний оставляю за собой”. (XV, 142). Но все Иван не верит, не хочет верить, что он убил. Смердяков, его двойник, же убеждает: “Чтоб убить - это вы сами ни за что могли - с, да и не хотели, а чтобы хотеть, чтобы другой кто убил, это вы хотели.” (XV, 130).

“Это вы на Дмитрия Федоровича беспременно тогда рассчитывали!”, “и на меня тоже”, “мне тем самым (отъездом) как бы сказали: это ты можешь убить родителя, а я не препятствую.” (XV, 133).

Иван осознает: “Да, конечно, я чего - то ожидал, и он прав...” “если он убил, а не Дмитрий, то конечно, убийца и я.” (XV, 134). Знаменательные слова Смердякова: “Все тогда смелы были - с, “все, дескать, позволено”, говорили - с, а теперь вот так испугались!” (XV, 134).

После всех разговоров со Смердяковым, осознав всю низость этого человека, узнав в нем самого себя, Иван решается пойти на подвиг: рассказать обо всем в суде. Казалось бы, прав Смердяков, ему не откажешь в логичности мышления: “Коли Бога бесконечного нет, то и нет никакой добродетели, да и не надобно ее тогда вовсе.” При этом он говорит об Иване:
“Не захотите вы жизнь навеки испортить, такой стыд на суде принять. Вы, как
Федор Павлович, наиболее - с, изо всех детей наиболее на него похожи вышли, с одного с ними душою.” (XV, 170). Каким психологом выступает Смердяков, это с ужасом понимает Иван, а он добавляет: “от гордости думали, что я туп.”

И какое сравнение! С отцом. Того, который отверг Бога из-за любви к человечеству.

Но из-за любви к человечестве бунтует только одна сторона Ивана, другая же сторона ненавидит это человечество и стремится к нигилистическому разрушению всего миропорядка. В диалоге со Смердяковым мы видим, что
Смердяков может управлять голосом Ивана потому, что сознание его в эту сторону не глядит и не хочет глядеть. Как замечает Бахтин, Смердяков уверенно и твердо овладевает волей Ивана, т.е. придает этой воле конкретные формы определенного волеизъявления. Внутренние реплики Ивана через
Смердякова превращаются из желания в дело. После убийства диалоги совсем другие. Здесь Достоевский заставляет Ивана узнавать постепенно, сначала смутно и двусмысленно, потом ясно и отчетливо свою скрытую волю в другом человеке. Смердяков, оказывается, был исполнителем его воли, “слугой
Личардой верным.” Смердяков сначала не понимал, что голос, сознание Ивана раздвоены и что убедительный и уверенный тон его, служит для убеждения себя самого. Не понимает Ивана Смердяков в том, что он только желает убийства, но сам бы никогда его не совершил. Через черта все бессознательное, давно накапливаемое, вырывается наружу из Ивана.

Черт - падший ангел, так и Иван как бы “пал”, убил отца своими изначально нравственными умозрениями.

“Ты, - заявляет он черту, - воплощение меня самого, только одной, впрочем, моей стороны... моих мыслей и чувств, только самых гадких и глупых.” (1.т. 15., 175).

Здесь, по определению Осмоловского[78], присутствует принцип полярности в построении образа Ивана Достоевским. Каждый человек по своей природе полярен, тяготеет к злу и добру одновременно. Раздвоенность, считал
Достоевский, “самая обыкновенная черта у людей”, потому он и использует этот прием в показе большого сознания Ивана. Духовное подполье Ивана материализируется в двойнике - черте. Характер героя Достоевского, по мнению ученого, развивается на основе душевного конфликта через внутреннее действие. Субъективные представления героев, их отвлеченно - логические построения проверяются судьбой их и переживаниями. У Ивана наблюдается несогласованность внешних и внутренних поступков. Достоевский избегает рационалистической отвлеченности в изображении психологии героев, а чаще всего представляет читателю в бытовом или физическом выражении. Именно, таким выражением и явился черт. Психологизм Достоевского, считает
Осмоловский[79], предметен, он широко использует диалог, вместо описания и внутренних монологов. Именно поэтому Иван все время вступает в диалоги с остальными героями, а особенно со своим двойником - чертом.

А так как романы Достоевского созданы по законам философской прозы, то в них доминирует этическая мысль, сюжетно - композиционная система подчинена не только логике раскрытия характеров, но и логике испытания идет. Достоевский часто прибегает к помощи посредников, первостепенно значение, как считает Осмоловский, имеет сама психологическая ситуация (а не психология конкретной личности), которую переживает герой, ее нравственный смысл и итоги.

Какую же нравственную нагрузку несет на себе сцена с чертом в романе?

В беседе с чертом раскрывается соблазн в Иване веры без подвига, соблазн воплотиться “в толстую семипудовую купчиху”, чтобы поверить “во что она верит” - это обнаруживает черт. Иван не может его в себе преодолеть.
Тем более, что он постоянно свидетельствует о себе, что он делает все ради людей (скрытие мысли Ивана): “Мефистофель явившись к Фаусту, засвидетельствовал о себе, что он хочет зла, а делает лишь добро. Ну, это как ему угодно, я же совершенно напротив. Я, может быть, единственный человек во всей природе, который любит истину и искренне желает добра.”
(XV, 201).

Черт ненавидит Бога, завидует ему, не может построить своего царства, поэтому впадает в уныние. Существо, впавшее в уныние, стремиться покончить с собой. Но в момент самой гибели своей оно, пока пребывает в унынии, не раскаялось бы и не перестало бы ненавидеть того, кому хотело причинить зло.
Так, Смердяков повесился, не оставив записки о том, что убийство совершено им. Даже и добру в себе самом властный, гордый, самолюбивый человек покорятся после борьбы и преодоления себя. Ив. Карамазов, мучимый совестью после преступления, приписывают в беседе с Алешей своему черту следующую оценку своего поведения: “О, ты идешь совершить подвиг добродетели, объявить, что убил..., а в добродетель - то и не веришь - вот это тебя злит и мучит, вот отчего ты такой мстительный.” (XV, 238). Хотя и с оговорками, что черт на него клеветал. Но Алексей понимает, что “Бог, которому он
(Иван) не верил, и правда его одолевали сердце, все еще не хотевшее подчиняться.” (XV, 240).

“Нет, он умеет мучить, он жесток, - продолжал, не слушая, Иван. - Я всегда предчувствовал, зачем он приходит. “Пусть, говорит, ты шел из гордости, но ведь все же была и надежда, что уличает Смердякова и сошлют в каторгу, что Митю оправдают, а тебя осудят, лишь нравственно (слышишь, он тут смеялся!), а другие так и похвалят. Но вот умер Смердяков повесился - ну и кто же тем на суде теперь - то одному поверит? А ведь ты идешь... .
Для чего же ты идешь после этого?” Это страшно, Алеша, Я не могу выносить таких вопросов. Кто смеет мне задавать такие вопросы! (XV, 201). Как замечает Лаут[80] Р., в своем анализе Достоевский постоянно стремился сосредоточить свой взгляд на “человеческом в человеке” и особенно на том человеческом, что нельзя разрушить поручными средствами. Он пытался в единичных порывах выявить и понять душевное единство. Он непрерывно показывал, что имеет дело с живой душой, а не с комком нервов и влечений.
Читатель невольно сострадает герою, и в этом помогают различные художественные средства, используемые писателем. Это прежде всего раздвоенность героя, о которой мы упоминаем выше и непрерывные метания между противоборствующими силами - доводами рассудка, которые воплощены в черте, и влечениями чувства, когда Иван хочет спасти от гибели родного брата. Специфической сферой анализа у Достоевского стала область подсознательного, патологическими явления человеческой психики.

Фрейд[81] отмечал способность Достоевского обрисовывать тайный подсознательные процессы в человеке, причем, как он замечает, Достоевский сам страдал одним из патологических комплексов Эдипа, что и позволило писателю ярко изобразить все потаенные человеческие мысли.[82] Но, как мы полагаем, рассматривать творчество гениального художника с точки зрения его невралгических патологий неверно и ненаучно, исходя только из его комплекса, нельзя делать выводы о целом творчестве. Нам же важно здесь использовать истолкование Фрейдом термина Бессознательное представление, по
Фрейду, это такое представление, которого мы не замечаем, но присутствие которого должны признать на основании посторонних признаков и доказательств. То, что Фрейду открыл, как психолог, Достоевский открыл за полстолетия до, как художник. И поэтому он с присущим ему мастерством использовал свои открытия и предчувствия в художественных образах. И мучения Ивана в этом ракурсе для читателя представляются как мучения обычного человека, хотя и с неординарным мышлением, поэтому читатель и воспринимает Ивана как страдающего героя и сострадают ему, видя все душевные процессы, разворачивающиеся перед ним.
Кашина Н.[83], Осмоловский[84] замечают, что Достоевский с большим мастерством передал драму личности. Духовно - идеологической мир героя раскрывается в основном драматическим способом. Свой прием он сформулировал так: “все внутреннее должно быть обнаружено в действии.” Таким образом мы видим, что Достоевский не только знал о существовании в человеке бессознательного, но и стремился обнаружить это в своих героях через действие. И это ему удается с большим мастерством.

Страницы: 1, 2, 3