Максим Горький

Максим Горький

Максим Горький

Александрова Т. Л.

"О Горьком, как это ни удивительно, до сих пор никто не имеет точного представления", – писал Бунин в 1927 г. Как это ни удивительно, та же ситуация сохраняется и поныне. Для большинства современных читателей Максим Горький – знаковая фигура советского времени. Его именем называли города и улицы, теплоходы и заводы, университеты и библиотеки, его книги выпускались миллионными тиражами и переводились на языки народов мира, о его творчестве были написаны тысячи исследований. С концом советской эпохи авторитет "великого пролетарского писателя" заметно пошатнулся: начались открытия тайного и темного, разоблачения, предпринимались попытки "сбросить Горького с корабля современности", но сделать это оказалось все же невозможно, – тем более, что, параллельно заметному падению интереса к этому писателю в России, внимание к нему на Западе только возрастало. Чем объяснить "непотопляемость" Горького?

Его слава не была насильственно введена советским официозом, она пришла к нему спонтанно и мгновенно, с первых шагов на литературном поприще. Уже за первое десятилетие его писательской деятельности количество публикаций, посвященных Горькому, достигло почти 2 000 – так много не писали ни об одном другом русском писателе. Его талант признавали все: Толстой и Чехов, Бунин и Леонид Андреев, Мережковский и Блок. Цветаева, сравнивая Горького с Буниным, и ставя первого выше, выразилась так: "Горький – эпоха, Бунин – конец эпохи". Действительно, Горький – это эпоха. Это исключительно "своевременный" писатель, причем "своевременный" не в смысле эфемерной, дешевой популярности, а в том, что он выразил какие-то сокровенные чаяния своей эпохи – и ее явные противоречия. Эпоха же Горького и прославила. "В Горьком – большая сила, но мало того, она опирается на большую силу", – писал Д.В. Философов (Философов Д.В. Завтрашнее мещанство. – печ. по изд.: Максим Горький. Pro et contra. СПб., 1997. C. 688). Оценка Горького в значительной мере зависит от оценки его времени, точнее, от оценки его эпохи в динамике. В советское время Горькому отводилась роль пророка, с крушением советского строя на него обрушилась ненависть, какой заслуживают лжепророки. И то, и другое – преувеличение. Очевидно, оценка Горького еще будет меняться, хотя о некоторых его исторических заслугах, как и об ответственности за определенные моменты истории уже можно говорить.

В свое время Ленин в статье "Партийная организация и партийная литература" говорил, что Толстой "смешон, как пророк", но "велик как художник". Горький тоже смешон (или, по крайней мере, сомнителен), как пророк как художник – неоднозначен. Читать Горького тяжело. Его язык и стиль скуднее и прямолинейнее, чем у Толстого, Чехова, Бунина, в его произведениях нет занимательной интриги, – однако мастерство писателя у него несомненно чувствуется: яркие, запоминающиеся характеры, смелые стилистические приемы, ощущающиеся как нечто принципиально новое в сравнении с предшествующей литературой. Очевидно, форму Горького было бы легче воспринимать, будь она наполнена иным содержанием.

Суть пророческого служения сформулировал некогда Владимир Соловьев: "Отличие пророка от праздного мечтателя в том, что у пророка цветы и плоды идеальной будущности не висят на воздухе личного воображения, а держатся явным стволом настоящих общественных потребностей и таинственными корнями религиозного предания" (Соловьев В.С. Оправдание добра. М., 1996, С. 402). Настоящие общественные потребности Горький чувствовал, что же касается корней религиозного предания, то их он решительно отсек, попытавшись заменить "имплантантом" западной философии и науки. "Если свет, который в тебе, тьма, то какова же тьма?" – сказано в Евангелии (Лк. 11:35). Современники видели у Горького свет надежды, который светит в тьме. Современного читателя отталкивает сгущение реальной тьмы и призрачность, иллюзорность света. Горьковской вере в Человека не хватает человечности. Но надо учитывать и то, что Горький-человек был намного человечнее Горького-писателя. Поэтому этот автор заслуживает внимательного, вдумчивого прочтения.

Биография

"Максим Горький" – псевдоним, который взял себе Алексей Максимович Пешков, – много говорит о писателе. Имя "Максим", взятое писателем в память об отце, в то же время выражает его декларируемый максимализм. "Горький" – потому что рассказывает горькую правду о горькой жизни. Значит ли это, что свою задачу писатель видит в том, чтобы с бескомпромиссным максимализмом говорить читателю горькую правду? Мнения на этот счет могут быть разные. Правда для Горького всегда горькая. Обычно этот взгляд объясняется биографически: действительно, с детства жизнь его не баловала. Но горьковская "горечь" объясняется не только внешними обстоятельствами жизни, но и природным характером, возможно даже наследственностью.

Современников поражал жизненный опыт, приобретенный Горьким уже в ранние годы его жизни. В начале 1900-х гг. – времени массового преклонения перед ним, вышла даже книга "Максим Горький в карикатурах и анекдотах". Приведенный в ней материал, хотя и представляет писателя в шаржированном виде, заостряет черты, вызывавшие недоумение одних и восторг других. Книгу открывает краткий "послужной список" популярного писателя:

"1878-й год. Поступил ″мальчиком″ в магазин обуви.

1879 - ″ - ″ - Был учеником у чертежника.

1880 - ″ - ″ - Служил поваренком на пароходе.

1883 - ″ - ″ - Работал в крендельном заведении.

1884 - ″ - ″ - Был пильщиком дров.

1884 - ″ - ″ - Перешел на занятия грузчика.

1885 - ″ - ″ - Состоял хлебопеком в пекарне.

1886 - ″ - ″ - Был хористом в мелкой оперной труппе.

1887 - ″ - ″ - Торговал яблоками.

1888 - ″ - ″ - Покушался на самоубийство.

1889 - ″ - ″ - Занял должность железнодорожного сторожа.

1890 - ″ - ″ - Исполнял обязанности заведующего метлами и брезентом железнодорожной станции.

1890 - ″ - ″ - Поступил письмоводителем к присяжному поверенному.

1891 - ″ - ″ - Стал бродить по России и работал на соляных промыслах.

1892 - ″ - ″ - Служил рабочим в железнодорожных мастерских.

1892 - ″ - ″ - Написал первый рассказ.

1903 - ″ - ″ - Всемирно известный писатель, имя и произведения которого сделались популярными среди интеллигентных читателей всех стран" (Либрович С.Ф. Максим Горький в карикатурах и анекдотах. М., 1995 [Репр. воспр. изд. 1903 г.]. С. 1).

"Сказочна вообще судьба этого человека, – много лет спустя писал Бунин. – Молва твердит: ″Босяк, поднялся со дна моря народного…″ А в словаре Брокгауза другое: Горький-Пешков, Алексей Максимович. Родился в шестьдесят девятом году в среде вполне буржуазной: отец – управляющий большой пароходной конторой, мать – дочь богатого купца-красильщика…" (Бунин. Собр. соч. т. 9. С. 292). Все это так – и не так.

Алексей Максимович Пешков родился 16 (28) марта 1868 г. в Нижнем Новгороде. Его отец, Максим Савватеевич, сын солдата, разжалованного из офицеров (за жестокое обращение с нижними чинами – как писал сам Горький), столяр-краснодеревщик, в 1870 г. он занял место управляющего пароходной конторой в Астрахани, жил вдали от семьи и в 1871 г. умер от холеры. Горький не знал отца, но все, что связано с ним, было для него окружено особым ореолом, в честь него он и сына своего назвал Максимом. Может быть, по отцовской линии – от деда – передалась ему некая неудовлетворенность, чувство протеста. Интересно: сын Горького, Максим, проявлял немалые способности к рисованию, хотя и не стал профессиональным живописцем. Талант этого веселого и остроумного молодого человека был сатирического свойства, но, по определению знакомых, рисовал он "в стиле Босха", – а это не просто сатира, это своего рода патология. В отличие от отца, Максим рос в атмосфере любви и понимания, – но некая наследственная "горечь" проявилась и в нем.

Мать Горького, Варвара Васильевна, вскоре после смерти мужа вышла замуж вторично. В 1879 г. она умерла от скоротечной чахотки. Таким образом, в 11 лет будущий писатель остался круглым сиротой. В наследство от матери ему достались слабые легкие. Со временем у него развился туберкулез, от которого он так и не вылечился окончательно. Эта болезнь тоже накладывает отпечаток на характер человека: затрудненность дыхания, повышенная температура и слабость, – все это способствует мрачному, пессимистическому взгляду на жизнь.

Горький считал себя атеистом. Но это не значит, что он вырос вне религиозного воспитания. Его автобиографическая трилогия "Детство" – "В людях" – "Мои университеты" изобилует подробностями церковного благочестия, и в то же время это пособие для воспитателя: как не надо учить вере.

Рос Алеша Пешков в доме деда, Василия Васильевича Каширина, владельца красильного заведения. Характер у деда был тяжелый, как многие люди его среды, он был церковно благочестив, каждый день перед сном читал Псалтирь и Часослов, но благочестие его было формальное, внешнее. "Дом деда был наполнен горячим туманом взаимной вражды, – вспоминал Горький в повести "Детство", – она отравляла взрослых и даже дети принимали в ней участие" (Горький М. "Детство" – цит. по.: Горький М. Собр. соч. в 12-ти тт. т. 5. С. 22). Бог, которому поклонялся дед, внуку представлялся жестоким, карающим.

Как большинство русских детей, Алеша Пешков учился читать по Псалтири, церковнославянскую грамоту одолел раньше русской, хорошо знал Священное Писание и, уже будучи сознательным атеистом, нередко щеголял цитатами из Библии и умением стилизоваться под библейский слог. Свое обучение он вспоминал так: "Меня учила тихонькая, пугливая тетка Наталья.

– Ну, говори, пожалуйста: ″Отче наш, иже еси…″

И если я спрашивал: ″Что такое яко же″ – она, пугливо оглянувшись, советовала:

– Ты не спрашивай, это хуже! Просто говори за мною: ″Отче наш…″ Ну?

Меня беспокоило: почему спрашивать хуже? Слово ″яко же″ принимало скрытый смысл и я нарочно искажал его: ″Яков же″, ″я в коже″" (Горький М. "Детство". С. 26). За не выученными молитвами следовало непременное распоряжение деда: "высечь". Естественно, такая методика на способствовала укоренению в Православии.

Впрочем, нравственной проповеди Христа Горький никогда не отрицал, но Его самого воспринимал скорее по Ренану, чем по Евангелию – как историческую личность, чья подлинная история впоследствии обросла легендами и вымыслами. Он считал, что Бог – Бог это человеком выдуманное воплощение всего лучшего, что есть в человеке. "Бога – нет, Леонидушка. – писал он в письме Леониду Андрееву. – Есть – мечта о нем… Бог – удобное объяснение всего происходящего вокруг и – только". (Горький М. Полное собрание сочинений и писем. Письма. т. 3. С. 11). Но сыну своему подарил Новый Завет с надписью: "Дарю тебе, дорогой мой, одну из лучших книг в мире", – а в одном из писем ему же писал: "Ты прочитай Евангелие, хорошая книга, и ее надобно знать". (Полн. собр. соч. и писем. Письма. т. 8. С. 465.) В письме к Екатерине Павловне в декабре 1910 г. замечает: "Хорошая книга, согласись, знать ее надобно"; и Максиму: "Ты прочитай Евангелие, хорошая книга, и ее надобно знать" (Там же С. 205 и 222). Горький хорошо знал также молитвы, жития святых, церковную службу, но святости Церкви не признавал – в этом, очевидно, немалую роль сыграло то, что ему пришлось слишком рано без прикрас увидеть "соль, переставшую быть соленой", а положительной антитезы не было – или Горький не умел ее видеть. Понятия доброты, милосердия, сострадания он усвоил от бабушки, Акулины Ивановны. Бабушка, такая, какой она показана в "Детстве" – не горьковский типаж, она скорее напоминает праведников Шмелева или Никифорова-Волгина. "Гляди, гляди, как хорошо! – восклицает она, с парохода показывая внуку открывающуюся панораму Нижнего Новгорода, – Вот он, батюшка, Нижний-то! Вот он какой, Богов!" (Горький М. "Детство". С. 19). "Долгие молитвы всегда завершают дни огорчений, ссор и драк; слушать их очень интересно; бабушка подробно рассказывает богу обо всем, что случилось в доме.

– Все Ты, родимый, знаешь, все Тебе, Батюшка, ведомо.

Мне очень нравился бабушкин бог, такой близкий ей, и я часто просил ее: Расскажи про бога!

– Сидит Господь на холме, среди луга райского, на престоле синя камня яхонта, под серебряными липами, а те липы цветут весь год кругом, нет в раю ни зимы, ни осени, и цветы николи не вянут, так и цветут неустанно, в радость угодникам Божиим…" (Там же. С. 68).

"Я очень рано понял, что у деда – один бог, а у бабушки – другой" – вспоминал писатель (Там же, С. 114). Но жестокость и равнодушие жили и в бабушкином раю: "Вот твой ангел Господу приносит: ″Лексей дедушке язык высунул″. А Господь и распорядится: ″Ну, пускай старик посечет его!″ И так все, про всех, и всем он воздает по делам, кому горем, кому радостью" (Там же, С. 68). Такого рая и такого суда мальчик не принимал.

Наблюдая бабушку, Алеша Пешков пришел к выводу, что религиозность в русском народе срослась с предрассудками, пассивностью, инертностью, его активной натуре такое мировоззрение было чуждо.

В 1877 г. Алексей Пешков поступил в училище, учился очень хорошо, после двух лет ученья сдал экзамен и получил похвальную грамоту, но на этом его формальное образование закончилось: к этому времени Каширины разорились и вскоре будущий писатель оказался "в людях". "Ну, Лексей, ты – не медаль, на шее у меня – не место тебе, а иди-ка ты в люди" (Там же, С. 291) – сказал ему "благочестивый" дед, а кроткая бабушка ничего не возразила.

Действительно, как было упомянуто в юмористическом ″послужном списке″ Горького, ему довелось побывать и "мальчиком" при магазине модной обуви, и учеником (а одновременно и прислугой) у чертежника, и посудником на пароходах "Добрый" и "Пермь". Некоторое время состоял учеником в иконописной мастерской, но духом иконописного мастерства не проникся: "Уродливо написанные иконы не нравились мне; продавать их было неловко. По рассказам бабушки я представлял себе Богородицу молодой, красивой, доброй, такою она была и на картинках журналов, а иконы изображали ее старой, строгой, с длинным, кривым носом и деревянными ручками Иконопись никого не увлекает: какой-то злой мудрец раздробил работу на длинный ряд действий, лишенных красоты, не способных возбудить любовь к делу, интерес к нему. Косоглазый столяр Панфил, злой и ехидный, приносит выстроганные им и склеенные кипарисовые и липовые доски разных размеров; чахоточный парень Давидов грунтует их; его товарищ Сорокин кладет ″левкас″, Миляшин сводит карандашом рисунок с подлинника, пишут пейзаж и одеяние иконы, затем она, без лица и ручек, стоит у стены, ожидая работы личников. Очень неприятно видеть большие иконы для иконостасов и алтарных дверей, когда они стоят у стены без лица, рук, ног, – только одни ризы или латы и коротенькие рубашечки архангелов. От этих пестро расписанных досок веет мертвым, того, что должно оживить их – нет, но кажется, что оно уже было и чудесно исчезло, оставив только свои тяжелые ризы…" (Горький М В людях. – цит. по: Собр. соч. в 12-ти тт. т. 5, С. 559).

Природный ум подростка искал развития. Не найдя для себя пищи в традиционном благочестии, он обрел ее в некритически поглощаемом светском печатном слове. Поваром на пароходе "Добрый" служил отставной унтер-офицер М.А. Смурый, "человек сказочной силы и грубости и – нежности". Он пробудил в мальчике, "дотоле ненавидевшем всякую печатную бумагу, свирепую страсть к чтению". Читал Алеша Пешков все, что попадало под руку: Некрасова, Гоголя, Дюма, – "классиков и литературу лубочную" вперемешку. В 15 лет поехал в Казань, надеясь продолжить образование в университете, т.к. "простодушно полагал, что науки желающим даром преподаются". Мечта об учебе не осуществилась, чтобы выжить, юноше пришлось работать – чернорабочим, грузчиком, учеником и подручным пекаря в крендельном заведении. Однако он познакомился со студентами и, будучи лишен "горького корня ученья", плоды которого сладки, оказался приобщенным к вожделенному для студенческой молодежи "запретному плоду" – науке революционной борьбы. В булочной А.С. Деренкова имелась библиотека нелегальной литературы – юный Алексей Пешков стал ее усердным читателем. Он посещал также кружки самообразования. "Физически я родился в Нижнем Новгороде. – писал он впоследствии. – Но духовно – в Казани. Казань – любимейший из моих ″университетов″" ("30 дней", 1936, № 8, С. 77).

Систематического образования Горький так и не получил, хотя благодаря постоянному чтению и крепкой памяти в значительной мере компенсировал этот недостаток. "На своем веку он прочел колоссальное количество книг и запомнил все, что в них написано. – писал В.Ф. Ходасевич, – Память у него была изумительная. Иногда по какому-нибудь вопросу он начинал сыпать цитатами и статистическими данными. На вопрос, откуда он это знает, вскидывал он плечами и удивлялся:

– Да как же не знать, помилуйте? Об этом была статья в ″Вестнике Европы″ за 1889 г. в октябрьской книжке.

Каждой научной статье он верил свято…" (Ходасевич В.Ф. Горький. – Pro et contra. C. 132). Б.К. Зайцев, оценивавший Горького гораздо более негативно, язвительно подметил в нем закомплексованность самоучки-начетчика, беспорядочное многознание которого зачастую представляется бессмысленным человеку, прошедшему правильное обучение ("Вы читали радиоактивиста Содли? Знаете-ли, пре-восходная брошюра…" (Зайцев Б.К. Максим Горький (К юбилею). – Pro et contra. C. 122). В то же время по складу ума Горький не выглядел "человеком из народа". Об этом писал М.О. Меньшиков, публицист "Нового времени", в очерке о его ранних произведениях: "Но, вы скажете, все-таки жаль, что сверх того даровитый автор не получил обыкновенного образования. На это я замечу, что он, к сожалению, получил и обыкновенное образование, т.е. путем беспрерывного чтения книг приобрел все так называемое ″развитие″, отличающее интеллигенцию от народа. Читаешь г. Горького и убеждаешься, что он вполне на уровне своего века и совсем законченный ″интеллигент″. Ему все ″проклятые вопросы″ так же близко известны как любому акцизному чиновнику с университетским дипломом или уездному врачу" (Меньшиков М.О. Красивый цинизм. – Pro et contra. C. 454).

В 1887 г. будущему писателю пришлось стать свидетелем репрессий против студентов. Его друзей арестовали и он оказался в одиночестве. Душевный кризис усугублялся безответной любовью – к сестре булочника Деренкова Марии Степановне.12 декабря 1887 г. Алексей Пешков совершил попытку самоубийства, за которую Казанской духовной консисторией был отлучен от Церкви на 7 лет, – а фактически навсегда, потому что в Церковь он больше не вернулся и сделался богоборцем. Позднее он признавался, что любимой библейской книгой его была книга Иова. "На что дан свет человеку, которого путь закрыт, и которого путь окружен мраком?" (Иов. 3:23) – вопрос страдающего Иова был ему близок. И в той же книге он видел ответ: как человеку "быть богоравным и спокойно стоять рядом с Богом". "И отвечал Господь Иову из бури и сказал: ″Препояшь, как муж, чресла твои: Я буду спрашивать тебя, а ты объясняй Мне. Ты хочешь ниспровергнуть суд Мой, обвинить Меня, чтобы оправдать себя? Такая ли у тебя мышца, как у Бога? И можешь ли ты возгреметь голосом, как Он? Укрась же себя величием и славою, облекись в блеск и великолепие, излей ярость гнева твоего, посмотри на все гордое и смири его. Взгляни на всех высокомерных и унизь их, и сокруши нечестивых на местах их. Зарой всех их в землю, и лица их покрой тьмою. Тогда Я признаю, что десница твоя может спасать тебя″" (Иов, 40:1–9). Далее следуют слова о величии Божием. Умудренный жизнью и страданиями Иов ответил Господу смиренно: "Знаю, что Ты все можешь, и что намерение Твое не может быть остановлено. Кто сей, помрачающий Провидение, ничего не разумея? – Так, я говорил о том, чего не разумел, о делах чудных для меня, которых я не знал. Я слышал о Тебе слухом уха; теперь же мои глаза видят Тебя. Поэтому я отрекаюсь и раскаиваюсь в прахе и пепле" (Иов, 42: 2 – 6). Молодой Горький не увидел иронии в самом вопросе Бога человеку и наивно решил, что ему под силу принять вызов. Идеальный Человек Горького – это как раз тот, кто способен "спокойно стоять рядом с Богом", иными словами – сверхчеловек. Неудивительно, что молодой писатель нашел единомышленника и опору во входившем тогда в моду Ницше, богоборце, провозгласившем, что "Бог умер", и яром враге христианства. В самом псевдониме, выбранном Алексеем Пешковым, есть момент богоборчества: "Горький" – некая антитеза Иисусу Сладчайшему. Но все же ницшеанство Горького не было последовательным и причудливо сочеталось в нем самом и в его произведениях с усвоенными в детстве истинами христианской нравственности.

В 1888 – 1889 гг. юноша Пешков странствует "по Руси", видит разных людей, общается с революционерами, знакомится с "неблагонадежной" интеллигенцией, входит в среду газетчиков, журналистов, писателей. Эти знакомства дали направление его творческой мысли. "Лет двадцати я начал понимать, что видел, пережил, слышал много такого, о чем следует и даже необходимо рассказать людям", – вспоминал сам Горький. В 1889 г. его впервые арестовали, после освобождения, находясь под негласным надзором полиции, он служил письмоводителем у адвоката А.И. Ланина. В этот период ему посчастливилось познакомиться с В.Г. Короленко, которому он показал первые свои литературные опыты – в том числе, поэму "Песнь старого дуба", в которой содержалась фраза: "Я в мир пришел, чтобы не соглашаться". Поэму он вскоре сам уничтожил, но фраза уцелела. С нее начался писатель Горький (Цит. по: Русские писатели 1800 – 1917. Биографический словарь. М., 1989, С. 646).

В 1891 – 92 гг. он снова странствует "по Руси", посещает Поволжье, Дон, Украину, Южную Бессарабию, Крым, Кавказ. В Тифлисе организует "коммуну", своего рода просветительский центр для рабочей и учащейся молодежи.

12 сентября 1892 г. в тифлисской газете "Кавказ" был напечатан первый рассказ Горького – "Макар Чудра". В нем уже видны специфические черты манеры раннего Горького, сразу привлекшие к нему внимание: яркие краски, сильные характеры, романтическое бунтарство. В.В. Вересаев так вспоминал дебют писателя: "Среди всеобщего нытья, безнадежности и тоски вдруг зазвучал смелый, яркий, озорной голос, говоривший о красоте и радости жизни, об еще большей красоте и радости борьбы, о безумстве храбрых, как высшей мудрости жизни. Этот бодрый голос сразу всех очаровал, больше – прямо опьянил. Как будто распахнулось запертое окно и в спертый, душный воздух тюрьмы ворвался свежий, бодрый голос" (Вересаев. Воспоминания. С. 473). "У Чехова кто-то говорит: ″Голос сильный, но противный″" – иронизировал впоследствии Зайцев (Зайцев. Максим Горький. – Pro et contra. С. 116). "То громкое слово, которое несет из глубин народных г. Горький, не всегда, к сожалению, является народным. Часто оно кажется даже не русским", - писал М.О. Меньшиков (Меньшиков. – Pro et contra. C. 445). "Послушайте, каким страшным языком философствует этот цыган, – замечал он также, цитируя речь Макара Чудры, – Вы чувствуете, что Макар Чудра не цыган, а человек, читавший и ″Алеко″ Пушкина и ″Тараса Бульбу″, и статьи гг. Петра Струве и М.И. Туган-Барановского. Г. Горький все же художник; видимо, его самого коробит журнальный язык диких цыган, и он старается пересыпать его междометиями: ″Эге!″, ″Ого!″, ″Хе!″, Эх!″, ″Э-э-э″ и пр. Это должно, видите ли, придавать речи характер дикий и народный" (Меньшиков. – Pro et contra. C. 440).

В "бодром голосе" молодого Горького ясно различались ницшеанские нотки. "На ее смуглом, матовом лице замерла надменность царицы, а в подернутых какой-то тенью темно-карих глазах сверкало сознание неотразимости ее красоты и презрение ко всему, что не она сама" – это портрет Нонки, дочери Макара Чудры, которая – лишь бледная тень главной героини, Радды. Единственная любовь, на которую способны "красавец Лойко и гордая Радда" – это любовь-вражда, любовь-поединок. "Стоят два человека и зверями смотрят друг на друга… ″Волю-то я, Лойко, больше люблю, чем тебя. А без тебя мне не жить, как не жить и тебе без меня…″" Все герои рассказа сильны и красивы, хотя в изображении чувствуется некая чрезмерность – но она в какой-то мере оправдывается фольклорной стилизацией.

О ницшеанском понимании смысла жизни писал в те же годы Владимир Соловьев: "Есть смысл в жизни, – именно в ее эстетической стороне, в том, что сильно, величественно, красиво. Предаться этой стороне жизни, охранять и укреплять ее в себе и для себя, доставлять ей преобладание и развивать дальше до создания сверхчеловеческого величия и новой чистейшей красоты – вот задача и смысл нашего существования. Такой взгляд, связанный с именем талантливого и злополучного Ницше и сделавшийся теперь модною философией на смену недавно господствовавшего пессимизма, не нуждается, в каких-то внешних опровержениях со стороны: он сам себя опровергает тот факт, что конец всякой здешней силы есть бессилие и конец всякой здешней красоты есть безобразие" (Соловьев В. Оправдание добра. С. 46).

Эта мысль волновала и Горького, но логический вывод, к которому приходит Соловьев: "Сила и красота божественны, только не сами по себе: есть Божество сильное и прекрасное, которого сила не ослабевает и красота не умирает, потому что у Него и сила, и красота нераздельны с добром" (Соловьев В. Оправдание добра. С. 50), – для него был неприемлем. Свою попытку совместить красоту и добро Горький делает в рассказе "Старуха Изергиль" (1894 г.), где рассматривает два противоположных "сверхчеловеческих" пути – путь Ларры и путь Данко; скрепляющим, промежуточным звеном служат личные воспоминания рассказчицы, старухи Изергиль. В каждом случае возникает вопрос об итогах пути. Ларра, сын орла – типично ницшеанский герой, он по-своему прекрасен и абсолютно свободен от общества, но в его собственном эгоцентризме заключается его кара: лишенный даже человеческой возможности умереть, он превращается в неприкаянную и никчемную тень, – красота и сила, таким образом, сходят на нет, оставив по себе лишь "отрицательный пример" для потомков. Изергиль в молодости была красива и сильна, ее не сдерживали никакие условности цивилизованной морали (можно себе представить, сколь шокирующее впечатление производил рассказ о ее похождениях на читателя рубежа XIX – XX веков, воспитанного все-таки в духе заповеди "не прелюбодействуй"). Но красота и сила с годами уходят, по мере их убывания иссякает и гордость, и автору-слушателю уже чудятся в ее интонации "боязливая, рабская нота", а события молодости постепенно стираются даже из ее собственной памяти. Наконец, Данко – сверхчеловек, идеальный герой, гордый своими многочисленными достоинствами и не лишенный презрения к людям ("Во мне есть мужество вести, вот потому я повел вас! А вы? Что сделали вы в помощь себе? Вы только шли и не умели сохранить силы на путь более долгий! Вы только шли, шли, как стадо овец!"). Однако при этом он почему-то жалеет людей и жалость к людям гасит в нем негодование против них. Только жанр легенды-притчи делает этот образ жизнеспособным – психологически он никак не мотивирован. Но сам тип героя вполне укладывается в ценностную шкалу русского "революционно-демократического христианства": жертвенный герой, готовый жизнь отдать за людей, отрицающий Христа и внешне уподобляющийся Христу. Есть в рассказе о Данко и параллели с библейской книгой Исход, с историей Моисея. Данко сохраняет красоту и силу до последнего мгновения своей жизни, и после смерти о нем остается красивая легенда и таинственные огни, мерцающие в ночи. Таким образом, ницшеанство смыкается и христианским идеалом XIX века – по-видимому, именно это сделало Горького "всенародным" писателем. Но все же это в значительной мере было приспособление новой идеологии, продвигаемой диктатом общественного мнения, к привычному голосу совести. Сам же Горький не заботился о том, чтобы его взгляды соответствовали христианским идеалам. Близкому человеку – жене – он писал: "У меня, Катя, есть своя правда, совершенно отличная от той, которая принята в жизни" (Цит. по: Спиридонова Л.А. М. Горький. Новый взгляд. М., 2004. С. 55). Вертикаль добра и зла в произведениях Горького, как правило, присутствует, есть и "внутренний компас", тяготеющий к добру, но это добро понимается им по-своему.

"Он вырос и долго жил среди всяческой житейской скверны. – писал Ходасевич. – Люди, которых он видел, были то ее виновниками, то жертвами, а чаще – и жертвами, и виновниками одновременно. Естественно, что у него возникла (а отчасти была им вычитана) мечта об иных, лучших людях. Потом неразвитые зачатки иного, лучшего человека научился он различать кое в ком из окружающих. Мысленно очищая эти зачатки от налипшей дикости, грубости, злобы, грязи и творчески развивая их, он получил полуреальный, полувоображаемый тип благородного босяка, который, в сущности, приходился двоюродным братом тому благородному разбойнику, который был создан романтической литературой". (Ходасевич. Горький. – Pro et contra. C. 138).

М.О. Меньшиков не без оснований писал, что Горький "тщательно ищет зверя в человеке. Если зверь красив, силен, молод, бесстрашен – все симпатии автора на его стороне… ″Не бойтесь греха″ – вот то громкое слово, которое несет с собой г. Горький. Другое попутное, – призыв к помощи тем. кто гибнет на дне жизни, – звучит около первого холодной фразой… ″Не безумство храбрых″ спасает мир, – его спасает мудрость кротких" (Книжки ″Недели″, 1900, № 9, С. 233, 242, №. 10, С. 242). Однако афоризм Меньшикова в обществе, к сожалению, не укоренился. Произведения же Горького, напротив, ввели в обиход немало крылатых фраз, которыми жило впоследствии и советское общество: "В жизни всегда есть место подвигу" (неточная цитата из "Старухи Изергиль"), "Безумство храбрых – вот мудрость жизни" ("Песня о Соколе"), "Человек – это звучит гордо", ("На дне"), "Жалость унижает" (парафраз высказывания из "На дне": "Не жалеть человека надо, не унижать его жалостью") и т. п. Из возможных вариантов атеистической морали это далеко не худший – следуя ему, можно всю жизнь оставаться достойным человеком, – если не задавать себе более глубоких вопросов о цели жизни человечества вообще, о смысле существования "маленького человека" и т.д., а также игнорировать борьбу добра и зла, происходящую в собственной душе. Но о глубинах вечности как сам Горький, так и его эпоха в целом предпочитали не задумываться.

Из ранних произведений Горького широкую известность получили также "Челкаш" (1894 г.) и "Песня о соколе" (1895). "Песня о соколе" – произведение чисто романтическое. Интересно, что ритмическая единица самой песни – это стихотворный размер (двустопный ямб с наращением: И_И_И: "О смéлый сóкол" и т.д.), широко использовавшийся поэтами-модернистами, прежде всего, К. Бальмонтом ("Я вóльный вéтер" и т.д.). Взаимного влияния в данном случае предположить нельзя – очевидно, это просто был ритм эпохи, улавливаемый наиболее чуткими ее представителями. "Эта ″Песня о Соколе″ очень многим нравится, – писал Меньшиков, – многие из молодежи от нее в восторге. Но мне эта вещь кажется необыкновенно слабой и фальшивой. Не говоря уже о том, что она плохо написана, кричащими красками, – она насквозь фальшива по нравственному замыслу. Хороша аллегория – лететь к небу, чтобы там подраться, раскровянить и себя, и врага, повыщипать перья друг у друга, поломать крылья?"

"Челкаш" – шаг к реализму и несомненная творческая удача Горького (именно с этого рассказа, как считается, он вошел в "большую литературу"). "Челкаш" был напечатан в июньском номере "Русского богатства" за 1895 г. Как истинно художественное произведение рассказ допускает расширенное толкование, не учтенное самим автором. Авторский замысел довольно прямолинеен: противопоставление свободного и независимого вора Челкаша, "красивого зверя", и – "жадного раба" (но в то же время "раба Божьего") – крестьянина Гаврилы. Авторские симпатии безусловно на стороне первого. Но образ Гаврилы допускает и иное толкование. Гаврила – типичный крестьянин-христианин в представлении атеиста Горького: человек, живущий, прежде всего, страхом, боящийся какой бы то ни было ответственности за свои поступки. Его христианские убеждения поверхностны, в нем гораздо сильнее инстинкт собственника, якобы освящаемый Церковью. Но Горький изображает только видимую "верхушку айсберга": молодого, неокрепшего в своем внутреннем мире человека в момент, может быть, первого своего серьезного искушения проявившего себя не лучшим образом. "Скрытой частью айсберга" может оказаться способность к покаянию, твердая вера, и дальнейшая беспорочная жизнь. Но Горький не верил в героя-крестьянина, потому что вообще не любил крестьянства. "…Меня всю жизнь угнетал факт подавляющего преобладания безграмотной деревни над городом, зоологический индивидуализм крестьянства и почти полное отсутствие в нем социальных эмоций", – писал он позднее. Вор и люмпен были ему симпатичнее – хотя идеала в них, он, конечно, не видел. С момента вступления Горького в литературу до обретения им реального исторического идеала в лице революционера-большевика ушло более десяти лет – но это время поисков и "сделало" Горького. Найденный идеал многих разочаровал и заставил усомниться в харизме писателя-"буревестника".

Писатели старшего поколения с самого начала встретили Горького в высшей степени благожелательно. "Это самородок с несомненным литературным талантом, еще не совсем отыскавшим свою дорогу", – писал В.Г. Короленко Н.К. Михайловскому, посылая ему стихотворения Горького. Благоприятными были и впечатления Чехова: "Вы художник, умный человек, Вы чувствуете превосходно, – писал он Горькому в 1898 г. – Вы пластичны, т.е. когда изображаете вещь, то видите ее и ощупываете руками. Это настоящее искусство" (Чехов А.П. Полное собрание сочинений и писем в 30 тт. Письма. Т. 7. М., 1979, С. 352).

С середины 90-х гг. Горький уже всецело посвятил себя литературной работе. Он жил в Нижнем Новгороде, сотрудничал в газете "Самарские новости", где писал, в частности, еженедельные фельетоны под псевдонимом "Иегудиил Хламида"); чуть позднее работал в газете "Нижегородский листок". В 1896 г. он женился на Екатерине Павловне Волжиной (1878 – 1965). В это время у него обострился туберкулез и в 1897 г. он с женой уехал в Крым (на ссуду, полученную из Литературного фонда). В 1897 г. были напечатаны его повести и рассказы "Коновалов", "Супруги Орловы", "Мальва", "Бывшие люди". В том же году у Пешковых родился сын Максим, в 1901 г. – дочь Катя, умершая в возрасте 5 лет.

В конце 90-х гг. Горький – уже писатель с европейской известностью. Бунин так описывает свои впечатления от встречи с ним, (познакомил их Чехов): "…Высокий и несколько сутулый, рыжий парень с зеленоватыми глазами, с утиным носом в веснушках и желтыми усиками, которые он, покашливая, все поглаживает большими пальцами: немножко поплюет на них и погладит". Бунину показалось, что Горький все время немного позирует: "… он продолжал говорить, , изредка быстро взглядывая на Чехова, стараясь уловить его впечатление. Говорил он громко, якобы от всей души, с жаром, и все образами, и все с героическими восклицаниями, нарочито грубоватыми, первобытными. Чехов почти не слушал. Но Горький все говорил и говорил…" (Бунин. Собр. соч. т. 9. С. 241). Потом Горький пригласил Бунина к себе: "Теперь это был совсем другой человек, чем на набережной, при Чехове: милый, шутливо-ломающийся, говорящий уже не басом, не с героической грубостью, каким-то все время как бы извиняющимся, наигранно-задушевным волжским говорком с оканьем. Он играл и в том, и в другом случае, – с одинаковым удовольствием, одинаково неустанно…" (Бунин. Собр. соч. т. 9. С. 294). Вывод о том, что Горький "играл", Бунин сделал, когда они уже давно были "по разные стороны баррикад". В молодости они подружились и сохраняли дружеские отношения на протяжении многих лет. Бунин, мало кого жаловавший из писательской братии, признавал, что "непубличный" Горький был человек "иногда чрезвычайно милый". А.М. Ремизов вспоминал, что он умел создать "поле доверчивости" в отношениях между людьми.

Ходасевич, пристально наблюдавший Горького, правда, уже в преклонном возрасте, тоже писал, что тот испытывал определенное давление своей "лубочной биографии" "Горького-самородка, Горького-буревестника, Горького-страдальца и передового бойца за пролетариат". "Нельзя отрицать, – продолжал он, – что все эти героические черты имелись в подлинной его жизни, во всяком случае, необычной, – но они были проведены судьбою совсем не так сильно, законченно и эффектно, как в его биографии идеальной и официальной. Он считал своим долгом стоять перед человечеством, перед ″массами″ в том образе и в той позе, которых от него эти массы ждали и требовали в обмен за свою любовь" (Ходасевич. Горький. – Pro et contra. C. 151).. Многое в жизни он делал или не делал по принципу: "Нельзя, биографию испортишь", – или, напротив: "Надо, а то биографию испортишь". Но тот же Ходасевич признавал, что "не видел человека, который носил бы свою славу с бóльшим умением и благородством, чем Горький" (Там же. C. 151).

Горький действительно был личностью противоречивой. В себе самом он, очевидно, чувствовал, что "дьявол с Богом борется", – поэтому его влекли люди, как ему казалось, особой породы – сильные, смелые, цельные. Именно этим его впоследствии так восхищал Ленин. Интеллигенция, в кругу которой он был принят, вызывала в нем презрение. "Лучше б мне не видеть всю эту сволочь, всех этих жалких, маленьких людей, которым популярность в обществе нужна более, чем сама литература" (Полн. собр соч. и писем. Письма: В 24 тт. Т. 1. С. 366), – писал он жене, описывая впечатления своего первого визита в Петербург, где он был встречен восторженно. "Жалкими маленькими людьми" названы писатели, журналисты, общественные деятели, – словом, цвет петербургской интеллигенции.

Самому Горькому, как и многим его героям, было свойственно сочетание жалости к людям и пренебрежения к ним (вероятно, он сам до конца не понимал, как это в нем сочетается). Вересаев в воспоминаниях приводит рассказ Горького: некий доктор Алексин, войдя утром в палату туберкулезного санатория, где Горький лечился, посвистывая, спросил сестру: "Много их за ночь подохло?" "Это мне понравилось, – вспоминал Горький, – я с ним познакомился" (Вересаев. Воспоминания. С. 477). "″Человеков″ – т.е. героев, творцов, двигателей обожаемого прогресса, Горький глубоко чтил. – писал Ходасевич. – Людей же, просто людей, с неяркими лицами и скромными биографиями, – презирал, обзывал ″мещанами″" (Ходасевич. Горький. – Pro et contra. C. 150).. В то же время в жизни сам он был человеком отзывчивым и готовым прийти на помощь. Более того, он был сентиментален и нередко даже плакал – со слезами, читая чьи-то или даже свои произведения. "Я видел немало писателей, которые гордились тем, что Горький плакал, слушая их произведения. Гордиться особенно нечем, потому что я, кажется не помню, над чем он не плакал, – разумеется, кроме совершенно какой-нибудь чепухи" (Там же. С.141).

На рубеже 90-х – 900-х гг. Горький переживает творческий взлет. В журнале "Жизнь" печатаются его рассказ "Двадцать шесть и одна", романы "Фома Гордеев", и "Трое". В издательстве "Знание" в 1900 г. публикуются 4 тома его "Рассказов". А.М. Ремизов впоследствии вспоминал, что если Чехова, также бывшего кумиром интеллигенции, читали с упоением, то Горького – с восторгом. Его книги расходились огромными по тем временам тиражами – 3000 – 5000). Тиражировались и портреты, по поводу чего иронизировал юмористический журнал "Осколки": "Бесконечно снимаясь у фотографов во всех возможных и невозможных видах и позах, Максим Горький затрудняется придумать что-либо новое. Ему осталось только сняться ″балериной″", - гласила подпись под изображением портретно узнаваемого писателя в женской балетной пачке (Максим Горький в карикатурах и анекдотах. С. 11). В 1900 г. состоялось знакомство Горького с Толстым. "Он мне понравился, – отметил в дневнике патриарх русской литературы, – настоящий человек из народа".

В 1901 г. в журнале "Жизнь" была напечатана "Песня о буревестнике", после которой титул "буревестника" был усвоен самому Горькому. Секрет успеха этого не слишком удачного произведения был все тот же: созвучие эпохе. "Литературно ″Буревестник″ убог, – писал впоследствии Зайцев, – Но сам Горький – первый, в ком так ярко выразилась грядущая (плебейская) полоса русской жизни. Невелик в искусстве, но значителен, как молодой Соловей-Разбойник" (Зайцев. Максим Горький. – Pro et contra. C. 116). "Пусть сильнее грянет буря", – было общее чаяние интеллигенции.

В 1900 г. Горький вошел в товарищество "Знание" и стал его идейным руководителем. Одним из его начинаний стали "Сборники товарищества ″Знание″", первый из которых, вышедший в 1904 г., открывался программным произведением Горького – поэмой "Человек". По прошествии века кажется, что горьковский "мятежный Человек", который "шествует … сквозь жуткий мрак загадок бытия – вперед и – выше, все – вперед и – выше" чем-то похож на терминатора голливудских боевиков. "Созданья его творческого духа", сопутствующие Человеку – Любовь, Надежда, Вера, Дружба – оцениваются автором невысоко. Его восхищение вызывает только Мысль, которая почему-то отделяется от "созданий творческого духа". Она всесильна и непобедима.

"И только Мысль – подруга Человека, и только с ней всегда он неразлучен, и только пламя Мысли освещает пред ним препятствия его пути, загадки жизни, сумрак тайн природы и темный хаос в сердце у него.

Свободная подруга Человека, Мысль всюду смотрит зорким, острым глазом и беспощадно освещает все:

– Любви коварные и пошлые уловки, ее желанье овладеть любимым, стремленье унижать и унижаться и – чувственности грязный лик за ней.

– Пугливое бессилие Надежды и Ложь за ней – сестру ее родную – нарядную, раскрашенную Ложь, готовую всегда и всех утешить и – обмануть своим красивым словом.

– Мысль освещает в дряблом сердце Дружбы ее расчетливую осторожность, ее жестокое, пустое любопытство и зависти гнилые пятна, и клеветы зародыши на ней.

– Мысль видит черной Ненависти силу и знает: если снять в нее оковы, тогда она все на земле разрушит и даже справедливости побеги не пощадит.

– Мысль освещает в неподвижной Вере и злую жажду безграничной власти, стремящейся поработить все чувства, и спрятанные когти изуверства, бессилие ее тяжелых крылий, и – слепоту пустых ее очей…" (печ. по изд. Максим Горький. Pro et contra. С. 44).

Уничтожающую критику "Человека" дал Д.В. Философов: "″Человек″ – это квинтэссенция банальности, и вовсе не только с эстетической точки зрения. По своей форме это стихотворение в прозе ничтожно, но совершенно невинно. Редакции всех журналов переполнены подобными упражнениями начинающих писателей. Оно особенно некультурно, пошло по своему содержанию главным образом потому, что оно абсолютно не трагично". (Философов. Завтрашнее мещанство. – Pro et contra. C. 688). Горький и сам не обольщался по поводу собственных стихов. Ходасевич приводит в воспоминаниях следующий диалог:

"– А скажите, пожалуйста, что мои стихи, очень плохи?

– Плохи, Алексей Максимович.

– Жалко, ужасно жалко. Всю жизнь я мечтал написать хоть одно хорошее стихотворение" (Ходасевич. Горький. – Pro et contra. C. 152).

Ходасевич свидетельствует, что Горький был очень скромен в отношении художественной формы своих произведений. С точки зрения содержания они казались ему "защищенными", а в форме он и сам не находил "гибкости, сложности, изящества", свойственных русским классикам.

В начале XX века Горький обратился к жанру драмы. Это был в то время жанр модный и востребованный. Новаторский театр Чехова, режиссура Станиславского, проникавшие в русскую публику новинки – драмы Ибсена, Гауптмана, Метерлинка, – все это вдохновляло многих писателей пробовать силы в качестве драматургов. Драматургическим дебютом Горького стала пьеса "Мещане", премьера которой состоялась в марте 1902 г. (во время гастролей Московского Художественного театра в Петербурге).

18 декабря 1902 г. на сцене Московского Художественного театра в Москве состоялась премьера пьесы ″На дне″.

Пьеса "На дне" – социально-философское произведение, являющееся, по мнению многих вдумчивых критиков (например, Ходасевича) центральным в творчестве Горького. "Как бы к Горькому ни относиться, драма ″На дне″ переживет и ругань его врагов, и кликушеские восторги подобострастных друзей", – писал Д.В. Философов (Философов. Горький о религии. – Pro et contra. C. 719). "Основной вопрос, который я хотел поставить, – сказал сам Горький, отвечая на вопрос корреспондента газеты "Петербургские новости" 13 июня 1903 г. ), – это – что лучше: истина или сострадание?". "Ее основная тема – правда и ложь", – писал много лет спустя Ходасевич (Ходасевич. Горький. – Pro et contra. С. 139). Таким образом, пьеса органично встраивается в ряд уже упомянутых произведений, так или иначе затрагивающих эти вопросы. "На дне" – пьеса неоднозначная, допускающая различные толкования, в том числе и несогласные с замыслом своего автора. В ней отразился личностный конфликт самого автора: противоречие между Горьким-идеологом и Горьким-человеком.  

"Заглавие пьесы ″На дне″ принадлежит Андрееву, – вспоминал Бунин. – Авторское заглавие было хуже: ″На дне жизни″". И приводил слова самого Андреева: "Вот, написал человек пьесу. Показывает мне. Вижу: ″На дне жизни″ Глупо, говорю. Плоско. Пиши просто: ″На дне″. И все Понимаешь? Спас человека. Заглавие штука тонкая" (Бунин. Собр. соч. т. 9. С. 294).

В пьесе много горькой правды – и много возвышающей лжи. Реалистическая правда о "бывших людях", прозябающих в полузверином состоянии, давит и угнетает. Сама обстановка, в которой развертывается действие пьесы, отсылает в какой-то первобытный, каменный век: "Подвал, похожий на пещеру. Потолок – тяжелые, каменные своды, закопченные, с обвалившейся штукатуркой". Все "грязное", "исковерканное", "изодранное". О Сатине – одном из главных героев пьесы, в начале первого действия говорится, что он "проснулся, лежит на нарах и – рычит". У половины обитателей ночлежки нет имен – только клички-прозвища или фамилии, тоже звериные, почти неотличимые от прозвищ: Клещ, Квашня, Барон, Актер, Кривой Зоб. Персонажи пьесы и обращаются друг к другу, как к скотине: "Ты чего хрюкаешь?"; "Козел ты рыжий!"; "Молчать, старая собака!"; "Ах, псы!". Мораль, которую проповедуют (нередко афористично) "бывшие люди" – "закон джунглей", жестокий и циничный: "Честь-совесть тем нужна, у кого власть-сила есть…"; "Всякий человек хочет, чтобы сосед его совесть имел, да никому, видишь, не выгодно иметь-то ее…"; "У всех людей – души серенькие… все подрумяниться желают…"; "Ежели людей по работе ценить… тогда лошадь лучше всякого человека…" и т.д. И хотя никак нет оснований утверждать, что это автор проповедует такую мораль, афористичность формулировок явно нацелена на запоминание. По-видимому, и эти циничные сентенции вызывали восторг определенной части публики. "″Солнце всходит и заходит″ – почему эту острожную песню пела чуть не вся Россия?" – с недоумением спрашивал себя Бунин. На этот же вопрос пытался ответить митрополит Вениамин (Федченков): "…Тогда пошла мода на песнь Горького ″Солнце всходит и заходит, а в тюрьме моей темно″… На переменах во всех классах распевали ее по коридорам обоих этажей голосистые дети отцов, дьяконов и дьячков. Начальство забеспокоилось не на шутку и стали ″запрещать″… Но кажется, нам нравилось больше само пение, а не содержание песни. Потом мода схлынула и забыли о ней. Но одному певцу, прекрасному солисту-тенору Херсонскому, потом припомнили ее, и при чистке после второго бунта уволили его из нашей семинарии, он поступил в Астраханскую" (На рубеже двух эпох. С. 120).

Более консервативную публику обилие "горькой правды" в пьесе шокировало. По поводу пьесы в юмористическом разделе газеты "Петербургский листок" появилась такая сценка:

"К пьесе ″На дне″.

Сам Максим: Шулер! Мошенник! Вор! Пьяница! Убийца!

– Как вы смеете! Городовой!

– Что вы? Зачем городовой? Это я ″гимн человеку″, а не то, что… иное прочее" (Максим Горький в карикатурах и анекдотах. С. 28).

"На дне" – вещь, представляющая большой постановочный интерес – не случайно на протяжении столетия она не сходит со сцены, независимо от отношения общественного мнения к Горькому. В пьесе очень мало пространных монологов, короткие реплики туго переплетены в цельную ткань повествования, но каждый персонаж наделен своим индивидуальным, запоминающимся характером. Жестокий ханжа Костылев, "красивый зверь" Василиса, отчаянный Васька Пепел – тоже не лишенный черт "красивого зверя", но с ностальгией о человеческом возрождении (само прозвище его "Пепел" указывает на возможность "восстать из пепла"); симпатичная, но слабая Наташа, которой все же не достает силы и способности воскрешающей любви, праздная мечтательница Настя, страдалица Анна – ропщущая жертва, муж Анны Клещ – палач и жертва в одном лице, – каждый из них выписан вполне определенно и в то же время открывает простор для индивидуальной трактовки. Как ни странно, наименее запоминающимся характером наделен "главный резонер" и "положительный герой" пьесы – Сатин (фамилия его от латинского – satis "довольно", "достаточно").

Но, конечно, наибольший интерес представляет старец Лука – персонаж, являющийся лишь сторонним наблюдателем во внешней динамике событий, но на нем завязан внутренний конфликт пьесы. Лука – образ сложный, противоречивый, в котором особенно сильно сказалась внутренняя противоречивость самого Горького. Двойственность этого персонажа ощущается уже в самом имени. С одной стороны, Лука – единственный из героев-мужчин, названный просто человеческим именем – не кличкой, не фамилией, не уменьшительным вариантом полного имени, а именем христианским, более того – евангельским. У читателя-христианина, естественно, сразу возникают ассоциации с апостолом и евангелистом Лукой, врачом и художником, самым "гуманистичным" из евангелистов. С другой стороны, Горький сам подбрасывает в текст пьесы каламбур, по-иному раскрывающий смысл имени: "Лука – старец лукавый". На фоне прочих звероподобных героев Лука подкупает человечностью, – следование традиции русской литературы XIX века убеждает считать его положительным героем. Именно так понимал этот образ критик "Вестника Европы" С.А. Адрианов. "Лучшие русские писатели давно уже пытались создать тип мудрого сердцеведца и руководителя совести человеческой, – писал он, – и каждый художник разрешал эту задачу по-своему. Толстой создал Акима во ″Власти тьмы″, Достоевский – старца Зосиму в ″Братьях Карамазовых″ Для Луки одно только ценно – человек и человечность, а все остальное, в том числе и правда, важно лишь постольку, поскольку служит человеку и человечности, поскольку помогает нарождению лучшего" (Адрианов С.А. "На дне" Максима Горького. – Pro et contra. С. 630). Такое толкование имеет право на существование, но оно не соответствует авторскому замыслу Горького. Горький-идеолог, как уже было сказано, невысоко ценил человечность. Поэтому он замутнил образ "старца", придал ему целый ряд несимпатичных черт, – в сущности, не мотивированных логикой событий. Лука явно что-то скрывает в своей биографии. "Вот, примерно, служил я сторожем на даче… у инженера одного под Томском городом… Ну, ладно! В лесу дача стояла, место – глухое…" Многоточия-паузы через каждые несколько слов подсказывают, что Лука темнит, может быть, выдумывает новую версию на ходу. Да и слишком уж зловеще выглядит эта "дача" в глухом лесу под Томском-городом. В другом месте Лука намекает, что он сам "ошибся однажды". Он совсем не благородно (хотя вроде бы и с благими намерениями) подслушивает разговор Василисы с Пеплом, а потом так же неблагородно исчезает в момент убийства Костылева. У Луки дребезжащий смех, а его речь изобилует раздражающими смиренно-"рабскими" выражениями: "Где тут, милая, приспособиться мне?"; "Мяли много, оттого и мягок".

На поверхностный взгляд Лука представляется проповедником христианских истин и идеалов. Возможно, этот поверхностный взгляд разделяет и сам Горький, для которого христианство – тоже возвышенная утешительная ложь. В речи Луки встречаются явные аллюзии к Евангелию: "Надо, девушка, добрым быть… жалеть людей надо! Христос всех жалел и нам так велел…"; "Человек – может добру научить…" "Я говорю – есть земля неудобная для посева… и есть урожайная земля… что ни посеешь на ней – родит". Но это не благовестие Слова, а христианские цитаты в устах атеиста. Христианская проповедь изначально была благой вестью Истины. "А если Христос не воскрес, то и проповедь наша тщетна, тщетна вера наша" – максималистично утверждает апостол Павел (1 Кор. 15:14). Если и считать Луку христианином, то это тоже соль, потерявшая силу. На вопрос, есть ли Бог, Лука отвечает: "Коли веришь – есть; не веришь – нет… Во что веришь, то и есть…" Внушая умирающей Анне веру в загробную жизнь, Лука не предлагает ей приобщиться церковных таинств, да и обетование райского блаженства в его интерпретации носит наивно-социалистический характер.

В начале XX века (да и в советскую эпоху) толкование образа Луки имело не отвлеченный исторический, а животрепещущий политический интерес – поскольку это было время формирования и укрепления "религии социализма", претендующей на знание новой истины. Острые споры вокруг горьковского героя стимулировал реально существующий вопрос: религия социализма – это истина или новая утешительная ложь? Об этом писал Ходасевич: "Лука наделал хлопот марксистской критике, которая изо всех сил старается разъяснить, что Лука – личность вредная, расслабляющая обездоленных мечтаниями, отвлекающая их от действия и от классовой борьбы, которая одна может им обеспечить лучшее будущее" (Ходасевич В.Ф. Горький. – Pro et contra. C. 139).. В этом Горький был и согласен, и не согласен с ортодоксальными марксистами. "Марксисты по-своему правы, – продолжает Ходасевич, – Лука с его верою в просветление общества через просветление личности, с их точки зрения, в самом деле вреден. Горький это предвидел и потому, в виде корректива, противопоставлял Луке некоего Сатина, олицетворяющего пробуждение пролетарского сознания. Сатин и есть, так сказать, официальный резонер пьесы. ″Ложь – религия рабов и хозяев, правда – бог свободного человека″ – провозгласил он. Но стоит вчитаться в пьесу, и мы тотчас заметим, что образ Сатина, по сравнению с образом Луки, написан бледно и – главное – нелюбовно. Положительный герой менее удался Горькому, нежели отрицательный, потому что положительного он наделил своей официальной идеологией, а отрицательного – своим живым чувством любви и жалости к людям" (Там же. C. 139)..

Горькому была близка и вложенная в уста Луки мысль о самодовлеющей ценности религиозного чувства ("Кто ищет – найдет… Кто крепко хочет – найдет!"). Философов в статье "Горький о религии" писал: "Горький утверждает, что если идея личного Бога подверглась окончательному разложению, то, наоборот, религиозное чувство находится в периоде развития. Ему предстоит широкое будущее" (Философов. Горький о религии. – Pro et contra. C. 719). "Создание какой бы то ни было мечты, способной увлечь человечество, он считал истинным признаком гениальности, а поддержание этой мечты – делом великого человеколюбия, – писал Ходасевич. –

Господа! Если к правде святой

Мир дорогу найти не умеет, –

Честь безумцу, который навеет

Человечеству сон золотой!

В этих довольно слабых, но выразительных стихах, произносимых одним из персонажей пьесы ″На дне″, заключен как бы девиз Горького, определяющий всю его жизнь, писательскую, общественную и личную. Горькому довелось жить в эпоху, когда ″сон золотой″ заключался в мечте о социальной революции как панацее от всех человеческих страданий. Он поддерживал эту мечту, он сделался ее глашатаем, – не потому, что так уж глубоко верил в революцию, а потому, что верил в спасительность самой мечты. Сквозь русское освободительное движение, а потом сквозь революцию он прошел возбудителем и укрепителем мечты, Лукою, лукавым странником Вся его литературная, как и вся жизненная деятельность проникнута сентиментальной любовью ко всем видам лжи и упорной, последовательной нелюбовью к правде. ″Я искренне и неколебимо ненавижу правду″, – писал он Е.Д. Кусковой в 1929 году. Мне так и кажется, что я вижу, как он, со злым лицом, ощетинившись, выводит эти слова" (Ходасевич. Горький. C. 141)..

"Замечательно, что в предвидении будущих обвинений против Луки, – пишет Ходасевич в той же статье, – Горький именно Сатина делает его защитником: ″Старик? Он – умница!.."" (Там же. C. 139). Патетический монолог Сатина традиционно представляется как квинтэссенция коммунистической нравственности и истина в последней инстанции: "Человек – вот правда! Что такое человек?.. Это не ты, не я, не они…нет! – это ты, я, они, старик, Наполеон, Магомет… в одном! (Очерчивает пальцем в воздухе фигуру человека) Понимаешь? Это – огромно! В этом – все начала и концы… Все – в человеке, все для человека! Существует только человек, все же остальное – дело его рук и его мозга! Чело-век! Это великолепно! Это звучит… гордо! Че-ло-век! Надо уважать человека! Не жалеть… не унижать его жалостью… уважать надо!" Действительно, этот монолог выражает убеждения писателя, но пафос его тут же снижается словами: "Выпьем за человека, барон!" А чуть ниже тот же Сатин, только что утверждавший человеческое достоинство, на вызывающую реплику торговки Квашни: "Ты со мной жить не захочешь… ты вот какой! А и станешь жить со мной – не больше недели сроку… проиграешь меня в карты со всей моей требухой!" – со смехом отвечает: "Это верно, хозяйка! Проиграю".

Как подтверждение вредоносности проповеди Луки обычно приводится судьба Актера – алкоголика, которому Лука внушил веру в своего рода ″праведную землю″ - бесплатную лечебницу, где он излечится от своей "слабости". Пьеса оканчивается вестью о том, что Актер повесился, – причем окончательное решение о самоубийстве он принимает как раз выслушав монолог Сатина. Ходасевич дает своеобразное толкование и этому моменту. Вспоминая Горького в жизни, он говорит, что тот не любил и не жалел отчаявшихся, и даже помогал охотнее тем, кто хранил в душе надежду. По мнению Ходасевича, Горький не жалеет Актера. "В ″На дне″, в самом конце последнего акта, все поют хором. Вдруг открывается дверь и Барон, стоя на пороге, кричит: "Эй, вы!.. Иди… идите сюда! На пустыре… Там… Актер… удавился!" В наступившей тишине Сатин негромко ему отвечает: ″Эх… испортил песню… дур-рак″. На этом занавес падает. Неизвестно, кого бранит Сатин: Актера, который некстати повесился, или Барона, принесшего об этом известия. Всего вероятнее, обоих, потому что оба виноваты в порче песни. В этом – весь Горький" (Ходасевич. Горький. – Pro et contra. C. 144)..

В начале 900-х гг. Горький написал еще несколько пьес – "Дачники" (1904), "Дети солнца" (1905), "Варвары" (1905) "Враги" (1906), но критика оценила их ниже, чем "На дне". Заговорили о "конце Горького" (см. одноименную статью Философова). "Две вещи погубили Горького, – писал он, – успех и наивный непродуманный социализм. Успех не дал Горькому времени и сил для необходимой мысли, остановил рост его сознания" (Философов. Конец Горького. – Pro et contra. C. 697). По его мнению, началось "калечение Горького-художника Горьким-социал-демократом". О том же писал Зайцев: "Не было еще случая, чтобы выигрывал (внутренне) художник от соприкосновения с марксизмом. Острой талмудической серой выжигает она все живое, влажное, стихийное в искусстве. Вот уж подлинно закон, а не благодать! Искусство все построено на благодати и на живой таинственной личности. Марксизм человека вообще стирает. Он мертв и не благодатен. От него должен всякий, желающий идти ″дорогою свободной″ открещиваться, как от нечисти. Горький не сделал этого" (Зайцев Б.К. Максим Горький. – Pro et contra. C. 121).

За участие в революционном движении Горький неоднократно подвергался аресту. Естественно, "прогрессивная" общественность сочувствовала писателю. Во время ареста Горького в 1901 г. его освобождении хлопотал сам Толстой, а в следующий раз, в 1905 г. за него вступилась мировая общественность (Г. Гауптман, А. Франс, О. Роден, Т. Гарди и др.) Восторженное преклонение интеллигенции перед талантом "буревестника" выразилось в том, что в 1902 г. он был избран почетным академиком Академии наук по разряду изящной словесности. Когда Николай II отменил решение Академии, в знак протеста Короленко и Чехов добровольно сложили с себя звания почетных академиков. Зайцев впоследствии, рассматривая этот эпизод с высоты прожитых лет и сменившейся эпохи недоумевал: почему писателей так возмутило решение власти в отношении человека, ведшего против этой власти беспощадную войну? И зачем нужно было Горькому звание академика, полученное от этой же, отвергаемой им власти?

В 1902 – 1904 гг. Горький непосредственно сблизился с партией большевиков. В 1902 г. он отбывал срок высылки в Нижнем Новгороде, где оказался свидетелем рабочей демонстрации, познакомился и с ее организаторами, в числе которых был П.А. Заломов, ставший прообразом Павла Власова в романе Горького "Мать".  

В 1900 г. Горький познакомился с актрисой МХТ Марией Федоровной Андреевой (1872 – 1953). Современники восхищались ее красотой и талантом – Зайцев восторженно вспоминал ее в роли Раутенделейн в "Потонувшем колоколе" Гауптмана. В 1903 г. она стала гражданской женой Горького. Е.П. Пешкову Горький оставил, следуя "своей правде", "отличной от той, которая принята в жизни". По воспоминаниям современников, этот разрыв не был безболезненным, однако супруги сохранили между собой добрые отношения. Несколько лет спустя, повинуясь все той же "правде", Горький оставил и Андрееву, которая так же осталась его преданным другом. Вероятно, в этом была заслуга не "правды" Горького, а всепрощающей преданности любивших его женщин.

В 1905 г. Горький активно занимался революционной работой, погрузившись наконец в долгожданную стихию революции. Как и многие другие писатели, он сотрудничал в большевистской "Новой жизни", в первом номере которой были опубликованы его "Заметки о мещанстве". Осенью 1905 г. он вступил в РСДРП, а 27 ноября, на квартире К.П. Пятницкого, состоялась его встреча с Лениным. После подавления декабрьского Московского вооруженного восстания Горькому грозил новый арест и он вместе с М.Ф. Андреевой отбыл за границу. Началось знакомство писателя с Европой и Америкой, куда он отправился для сбора средств в пользу партии большевиков. Миссия была не столь успешна, как ожидалось, однако в результате антиправительственной пропаганды Горького Америка отказалась предоставить России ожидаемые займы. Творческим результатом поездки стали серии очерков и памфлетов "Мои интервью" и "В Америке". В них Горький выступает как адепт социал-демократической идеологии. Эта же идеология правит писателем при создании известного романа "Мать" (1906). Этот роман, удостоившийся похвалы Ленина и единодушно отвергнутый эстетами, в значительной мере посвящен, как это ни парадоксально, религиозной проблематике. В нем содержатся явные параллели с Евангелием – своей прямолинейностью кощунственные для религиозного человека и любопытные для атеиста. Павел Власов утверждает в мире новую веру, а его мать, Пелагея Ниловна, сначала "слагает в сердце своем" положительные моменты этой новой веры, а под конец проникается ею настолько, что "воскресает душой" и твердостью уподобляется мученикам и исповедникам христианства.

Антиправительственная деятельность Горького в период после первой русской революции сделала для него невозможным возвращение в Россию. Осенью 1906 г. он вместе с М.Ф. Андреевой приехал в Италию, некоторое время жил в Неаполе, а затем поселился на о. Капри, где оставался до 1913 г. Период жизни на Капри стал для Горького временем усиленного самообразования, – он много читал, общался с самыми разными людьми: писателями, художниками, артистами, политэмигрантами, – наблюдал жизнь европейской страны. "А все-таки, душа моя, Европа-то – силища!" (Архив А.М. Горького. Т. IX. С. 215) – писал он в письме Е.П. Пешковой в 1907 г. Горький становится сознательным "западником". В то же время его "богостроительские" взгляды оказались чужды "ортодоксальному" марксизму и в 1909 г. Горький выбыл из рядов РСДРП. В дальнейшем он считал себя "беспартийным большевиком".

В каприйский период Горький написал целый ряд произведений: "богостроительскую" повесть "Исповедь" (1908), раскритикованную Лениным, повести "Записки ненужного человека" (1908), "Лето" (1909), "Городок Окуров" (1910), "Жизнь Матвея Кожемякина" (1910); "Сказки об Италии" (1910 – 13), пьесу "Васса Железнова", многочисленные публицистические очерки и т.д. В России в этот период интерес к нему стал несколько ослабевать: революция не оправдала чаяний, а от "буревестника" уже не ждали ничего нового. "Литературно Горький в революцию не врос, но и не очень ″сдал″, – вспоминал об этом времени Зайцев. – Писал вечную историю некоей семьи ″кулаков″, звериный быт″ при царизме. Какой-нибудь Клим, Фома или Егор проходят жизнь с разными тяжкими и грязными эпизодами , потом встречают замечательных социалистов и все меняется к лучшему" (Зайцев Б.К. Максим Горький. – Pro et contra. C. 121). "Обзор" Зайцева охватывает не только каприйский период творчества писателя, – это краткая формула его зрелой творческой манеры.

На Капри Горький начал работать над автобиографической трилогией. Повесть "Детство" в журнальной публикации появилась в 1913 г., отдельным изданием вышла в 1914-м. Притом, что повесть создана на реальном автобиографическом материале, это не мемуары в обычном смысле слова. Автор преследовал определенную цель: показать, как в "дикой" русской действительности зарождаются ростки "новой жизни", как формируется характер революционера, которому предстоит изменить эту жизнь. "Вспоминая эти свинцовые мерзости дикой русской жизни, – писал Горький в повести "Детство", – я минутами спрашивал себя: да стоит ли говорить об этом? И с обновленной уверенностью отвечаю себе – стоит; ибо это – живучая, подлая правда, она не издохла и по сей день. Это та правда, которую необходимо знать до корня, чтобы с корнем же и выдрать ее из памяти, из души человека, из всей жизни нашей, тяжелой и позорной. И есть другая причина, понуждающая меня рисовать эти мерзости. Хотя они и противны, хотя и давят нас, до смерти расплющивая множество прекрасных душ, – русский человек все-таки настолько еще здоров и молод душою, что преодолевает и преодолеет их. Не только тем изумительна жизнь наша, что в ней так плодовит и жирен пласт всякой скотской дряни, но также тем, что сквозь этот пласт все-таки победно прорастает яркое, здоровое и творческое, растет доброе – человечье, возбуждая несокрушимую надежду на возрождение наше к жизни светлой, человеческой" (Горький М. Детство. С. 267).

В 1913 г., в связи с 300-летием дома Романовых, была объявлена амнистия, и многие политэмигранты смогли вернуться в Россию. Горький вернулся на родину в конце года и поселился в Финляндии, в местечке Мустамяки. За ним был установлен полицейский надзор, но положение его было вполне свободным, он мог бывать в Петербурге, где снимал квартиру на Кронверкском проспекте, его посещали различные деятели общественной жизни и культуры, в 1915 г. ему удалось организовать книжное издательство "Парус" и начать издание журнала "Летопись". Стараясь привлечь в журнал лучшие литературные силы, Горький в то же время был очень внимателен к творчеству молодых писателей – особенно выходцев из народа. "Он в особенности любил писателей молодых, начинающих, – вспоминал Ходасевич, – ему нравилась их надежда на будущее, их мечта о славе" (Ходасевич В.Ф. Горький. – Pro et contra. C. 141).

Знакомство с европейской культурой привело Горького к выводу о том, что Россия значительно отстает в своем культурном развитии и одну из своих задач он видел в том, чтобы нести в российскую "тьму" свет европейской культуры. Он задумал издать серию книг для детей, содержащих биографии "замечательных людей": деятелей науки, культуры, промышленников, писателей, композиторов, художников, артистов, – своего рода светские "жития святых", которые должны были дать подрастающему поколению высокий пример для подражания. Важной задачей была борьба с "великорусским шовинизмом", для чего планировался выпуск сборников, знакомящих русского читателя с культурой "угнетенных" народностей. В 1916 – 1917 гг. при ближайшем участии Горького вышли сборники, посвященные армянской, латышской и финской литературе. Готовились к изданию также еврейский, украинский и сибирский сборники, но осуществить замыслы не удалось. В этой работе Горький нашел соратника и единомышленника в лице Брюсова, выступившего одновременно в качестве переводчика и редактора.

Февральскую революцию Горький встретил с восторгом. Он надеялся, что с ее победой начался "процесс интеллектуального обогащения страны". Со сменой власти культурно-просветительская деятельность писателя приобрела еще больший размах. В марте 1917 г. Академия наук восстановила его в правах в качестве академика. Он был одним из инициаторов создания "Свободной ассоциации для развития и распространения положительных наук", в которую входили крупные ученые и общественные деятели. В 1917 г. Горькому удалось организовать выпуск газеты "Новая жизнь".

С самого начала Первой мировой войны, когда многие писатели были воодушевлены великорусским патриотизмом, Горький, как и большевики, занял пораженческую позицию, которую открыто декларировал. В 1917 г. Владимир Львович Бурцев (1862 – 1942), публицист и общественный деятель выступил в печати со статьями, в которых обвинял большевиков в пособничестве Германии (обвинения не были беспочвенны, хотя в тот момент Бурцев не располагал достаточными доказательствами). Бурцев обвинил также и Горького в том, что он "работает над разложением России и развитием в ней анархии рука об руку с ленинцами". Горький был возмущен и резко полемизировал с Бурцевым в печати. Любопытно однако, что впоследствии, после Октябрьской революции, когда Бурцев был арестован, Горький выступал в его защиту и добивался освобождения.

Октябрьская революция, которую Горький, близкий к большевикам, ждал как продолжения и развития Февральской, во многом его разочаровала. Вместо "интеллектуального обогащения" он увидел "русский бунт, бессмысленный и беспощадный", – в душе не принял его, но вину за него возложил не столько на тех, кто стоял во главе его, сколько на сам русский народ. "Главнейшим возбудителем драмы я считаю не "ленинцев", не немцев, не провокаторов и контрреволюционеров, – писал он, – а – более злого, более сильного врага – тяжелую российскую глупость. В драме больше всех других сил, создавших драму, виновата именно наша российская глупость, назовите ее некультурностью, отсутствием исторического чутья, как хотите" (М. Горький. Несвоевременные мысли. М., 1990. С. 91 – 93). Большевики во главе с Лениным по-прежнему оставались его друзьями.

Свое отношение к революции Горький высказал в сборниках публицистических статей "Революция и культура. Статьи 1917 г." (1918) и "Несвоевременные мысли. Заметки о революции и культуре" (1918), "О русском крестьянстве" (1922) и др. Как и многое другое в творчестве Горького эти произведения противоречивы. С одной стороны, писатель проникнут идеями высокого гуманизма, выросшего из христианства: "Идя к свободе, невозможно оставлять любовь и внимание к человеку где-то в стороне" (Несвоевременные мысли. С. 179). С другой стороны, многое в его суждениях оскорбительно для русского национального самосознания ("жестокость русского народа"; "среда полудиких людей" и т.д.) и является, по сути дела, весьма поверхностной переработкой мнений, высказанных ранее русскими западниками, ставших общим местом русской революционно-демократической идеологии. Само название "Несвоевременные мысли" с одной стороны, вероятно, содержало в себе полемический ответ Ленину, когда-то назвавшему "очень своевременной книгой" роман Горького "Мать", с другой – несомненно, ассоциировалось у образованных читателей с "Несвоевременными размышлениями" Ницше.

Горький считал, что интеллигенция должна взять на себя "великий труд духовного врачевания народа" – только это может спасти страну. "Надо работать, почтенные граждане, – призывал он, – надо работать, только в этом наше спасение и ни в чем ином" (Новая жизнь. 1918. № 81, 1 мая). Он по-прежнему занимался издательской деятельностью – несмотря на тяжелейшие материальные условия. В 1918 г. при его непосредственном участии было организовано издательство "Всемирная литература". Но культурно-просветительской работой его деятельность не исчерпывалась.

В послереволюционные годы писатель взял на себя миссию "ходатая" за интеллигенцию перед новой властью. Эту его роль оценивали по-разному. Те, кому Горький помог, были ему благодарны, – а помогал он многим. Так, Корней Чуковский вспоминал: "Он взвалил на себя все наши нужды, и когда у нас родился ребенок, он выхлопатывал для новорожденного соску, когда мы заболевали тифом, он хлопотал, чтобы нас поместили в больницу; когда мы выражали желание ехать на дачу, он писал в разные учреждения письма, чтобы нам предоставили Сестрорецкий курорт" (Чуковский К. Собр. соч. М. 2001. Т. 5. С. 41). Горький добивался освобождения заключенных – в том числе монархистов и даже великих князей, хлопотал о выдаче пайков ученым, даже о выдаче молока для чьих-то грудных детей, в письмах "доверительно" признаваясь, что это его дети, – так что советское начальство соответствующего ведомства, разгадав обман, в конце концов ответило, что оно не в состоянии создать условия для всех "детей" писателя. С другой стороны, не всегда хлопоты увенчивались успехом, – были и обиженные. Зайцев в воспоминаниях оценивал эту сторону деятельности Горького резко отрицательно: "…Из буревестника обратился он в филантропического нэпмана, в подозрительного антиквара, ″уговаривающего″ Дзержинского поменьше лить крови, в кутящего с чекистами русского писателя, в ″кулака″ и заступника ученых, в хозяина революционного салона, где могли встретиться Ягода и Менжинский со Щеголевым и другими пушкинистами или с ″радиоактивистами″ на пайке Цекубу" (Зайцев. Максим Горький. – Pro et contra. C. 123). Зайцев вспоминал, как один его знакомый из окружения Горького убеждал его: "″Не нападайте на Алексея Максимовича Он спас 278 человек″. Откуда это известно ему было с такой точностью, сказать не могу. – продолжал Зайцев. – Но и если 27, тоже отлично. Но вот странная черта: об этой деятельности Горького знали все, и кто бы мог ее не одобрять? А все-таки ему не доверяли…" (Там же). Пожалуй, Зайцев, до конца дней непримиримо настроенный к Советской власти, слишком строг к "великому пролетарскому писателю", – во всяком случае, суд человеческий едва ли может судить о том, какими внутренними побуждениями тот руководствовался. В воспоминаниях Ходасевича, также уделившего внимание этой стороне деятельности Горького, между строк тоже читается предположение, что Горький стал заступником гонимых отчасти ради украшения собственной биографии, но прямо мемуарист этого предположения не высказывает. Несомненно, людей Горький жалел вполне искренне, а кроме того он искренне скорбел об истреблении представителей интеллигенции в "отсталой и некультурной" России (правда, сама такая формулировка патриоту русской культуры не очень понятна и обидна). Но, как бы то ни было, объективная заслуга Горького в спасении сотен человеческих жизней и многих культурных ценностей, в советском культурном строительстве – остается, – как остается и его объективная ответственность за призывы к революции, за содействие ее зачинщикам, – косвенно, как и они, он несет долю ответственности за последующее уничтожение памятников русской национальной культуры, за истребление русского крестьянства, за множество человеческих жизней, принесенных в жертву "призраку коммунизма" служителями новой "религии".

После революции многие современники Горького почувствовали свою вину в том, что случилось.  

Да, сей пожар мы разжигали,

И совесть правду говорит,

Хотя предчувствия не лгали,

Что сердце наше в нем сгорит, –

писал далекий от революционной деятельности поэт Вячеслав Иванов. В том же стихотворении он говорит:

Кто развязал Эолов мех,

Бурь не кори, не фарисействуй…

Горький, приложивший все усилия к тому, чтобы выпустить из запретного "Эолова меха" все ветра, ужаснулся им же самим вызванной буре. Не похоже, чтобы он раскаивался, однако последние полтора десятилетия его жизни были расплатой за ошибки революционной молодости.

Позиция, которую занял писатель в послереволюционные годы, не удовлетворяла большевиков, и прежде всего, Ленина. В 1921 г. по его настоятельной рекомендации Горький выехал за границу "для лечения". Фактически это было удаление инакомыслящего. Горький планировал вернуться через несколько месяцев, однако жизнь распорядилось иначе: его возвращение состоялось более чем через десять лет. Сначала он жил в Германии, в 1924 г. поселился на юге Италии, в небольшом городке Сорренто. В эти годы он работал над завершением автобиографической трилогии – писал повесть "Мои университеты" (1923) (вторая часть, "В людях", появилась еще в 1915 г.). Им были также созданы роман "Дело Артамоновых" (1925), пьеса "Егор Булычев и другие" (1932). Наиболее масштабным произведением последних лет стала эпопея "Жизнь Клима Самгина" (первые три части были опубликованы в 1927 – 1932 гг., четвертая вышла в свет уже после смерти автора в 1937 г.). Положение Горького было непростым. Фактически будучи эмигрантом, он не находил общего языка с русской эмиграцией. Понятно, что в эмигрантских кругах его хвалебные отзывы о вождях революции (ср. мемуарный очерк "В.И. Ленин" (1924 – 31)), в которых люди, изгнанные с родины, видели палачей и убийц, а также утверждения, что Советская власть – единственная власть, приемлемая в настоящее время для России – вызывали раздражение. Но для советских деятелей он по-прежнему оставался "диссидентом", хотя его старались привлечь на родину. В 1928 г. Горький впервые посетил СССР – сначала как гость. В 1929 г. состоялся второй его визит. Затем он постепенно стал втягиваться в культурно-общественную жизнь страны и в июне 1933 вернулся окончательно.

Возвратившись на родину, Горький организовал издание книжной серии "Библиотека поэта", выпуск журналов "Наши достижения" и "Литературная учеба" (в первом номере которого им были намечены принципы нового метода – социалистического реализма). Требованием нового метода было "умение писателей смотреть на прошлое и настоящее с высоты высоких целей будущего". Произведения самого Горького лишь отчасти отвечали этим требованиям, но у него было то оправдание, что он писал о дореволюционном периоде, когда "ростки нового" были еще слабы. Когда "социалистический реализм" перестал быть официально навязываемым методом, стали заметны его положительные черты: он все-таки нес людям свет доброты и оптимизма, учил преодолевать трудности. В сущности, для людей, способных видеть светлые стороны даже в темные периоды истории, это был естественный способ изображения, но людей типа самого Горького, для которых правда всегда горька и черна, установка на непременное освещение жизни фосфорическим светом марксистской идеологии ставила перед выбором: рисковать карьерой или идти против совести.

Горький участвовал в подготовке к I Всероссийскому съезду писателей, который состоялся в 1934 г. Советское руководство возлагало на маститого писателя большие надежды – он представлялся фигурой, способной консолидировать разобщенные литературные силы. Однако сам писатель был далек от мысли о тоталитарном контроле над литературным процессом. Его отношения со Сталиным были непростыми. Новый вождь не вызывал в нем восхищения, какое он испытывал по отношению к Ленину. Очевидно, и Горький не оправдал надежд Сталина.

Официозная советская публицистика рисовала возвращение Горького идиллически. "…он был всегда полон через край новостями, а однажды сообщил мне с большим оживлением и особым сиянием в лице, – вспоминал писатель С.Н. Сергеев-Ценский, – ″Вы знаете, какие люди оказались у нас в Уссурийской области? Тигро-ловы! Ловят тигров, все равно как котят, и продают их потом в зоопарк! От них и за границу идут наши уссурийские тигры – вот как!″ ″Какие люди оказались у нас…″ – вот что питало пафос Горького последних лет его жизни, и разве этот великий пафос не находился в самом близком родстве с великим талантом художника?" (Мои воспоминания и знакомство с А.М. Горьким. – печ. по изд.: Сергеев-Ценский С.Н. Бурная весна. М. 1982. С. 441). На самом деле все было гораздо менее радужно.

В 1932 г. художник Павел Дмитриевич Корин, певец "Руси уходящей", написал портрет Горького (кстати, название картины "Русь уходящая", которая должна была стать главным творением Корина, но так и не была завершена, Горькому же и принадлежит, при его жизни художник чувствовал себя под защитой и мог работать). Корин изобразил человека с глазами, полными скорби – он выглядит совсем не "смешным" и не "жалким", как характеризовал его многочисленные портреты Зайцев, а по-своему значительным. Положение писателя в этот период было не из легких.

По возвращении из-за границы Горького поселили в доме Рябушинского на Малой Никитской, ему была также предоставлена дача в Горках. Многих смущала роскошь, которой была обставлена жизнь "пролетарского писателя". Но роскошные апартаменты были "золотой клеткой". "Тигроловы" изловили и буревестника. За Горьким был установлен тщательный надзор – куда более строгий, чем тот, которому он подвергался со стороны царского правительства. Тогда он, будучи под наблюдением полиции, мог контактировать со всеми, с кем хотел, высказывать протесты в печати, издавать книги, журналы и газеты. Теперь даже близкие друзья не могли навещать его без предварительной договоренности. В 1934 г. неожиданно скончался его горячо любимый сын Максим – официальной причиной смерти было крупозное воспаление легких, но многие, в том числе и сам Горький, подозревали, что этой смерти поспособствовали.

Вокруг кончины самого Горького, последовавшей 18 июля 1936 г., тоже ходили разноречивые толки. Возможно, его смерть была ускорена целенаправленными действиями врачей. Горький нужен был как идеальный символ, а не как живой человек со своим мнением.

Сиделка, находившаяся при писателе в последние дни его жизни, вспоминала: "Однажды ночью он проснулся и говорит:

– А знаешь, я сейчас спорил с Господом Богом. Ух, как спорили. Хочешь – расскажу?" (Цит. по.: Спиридонова Л.А. М. Горький. Новый взгляд. С. 178).

Женщине неловко было его расспрашивать, и она так и не узнала, в чем состоял спор. Но, памятуя интерес Горького к книге Иова, можно догадаться о его содержании. "И продолжал Господь и сказал Иову: Будет ли состязующийся со Вседержителем еще учить? Обличающий Бога пусть отвечает Ему. И отвечал Иов Господу и сказал: Вот, я ничтожен; что буду я отвечать Тебе? Руку мою полагаю на уста моя"" (Иов. 39: 32 – 34). Объективно говоря, Горький едва ли мог ответить что-то иное. Но, видимо, в тот момент все еще пытался сопротивляться. Однако чем закончился "спор" в последние минуты его жизни – так и осталось тайной.

Конец Горького трагичен и по-своему поучителен: жажда безграничной свободы и нежелание быть "рабом Божиим" в конечном итоге привели его в плен к людям, воспитанным идеологией, в создании которой он участвовал. Он воспел идеалы, которые выдвигала его эпоха. Если идеалы оказались идолами, – в этом не столько его вина, сколько его беда. За свои ошибки он заплатил; судить его, – человека, Богом испытуемого, с Богом спорившего, – может только Бог.

Список литературы

Для подготовки данной работы были использованы материалы с сайта http://www.portal-slovo.ru/